Наталия Вико - Шизофрения
— Горит что-то, — обеспокоено пробормотал он, оборачиваясь. — Может, на кухне чего сожгли? — посмотрел на Соловьева, снова принявшегося за еду.
— Я только вспомнил, что не ел со вчерашнего, все недосуг было, — словно оправдываясь, сказал тот. — Да и то — после рыбного желе, которым меня супруга Янжула пичкала, аппетита пять дней как не было вовсе! — он снова добродушно рассмеялся, но вдруг, резко прервав смех, нахмурился и подался вперед.— Для установления настоящей метафизики, — проговорил он, — спиритические явления не только важны, но и необходимы, но говорить открыто об этом нельзя-я, — он помахал пальцем перед собой. — Делу это пользы не принесет, а мне доставит плохую репутацию.
— Неужто и ты тоже церковного гнева боишься? — усмехнулся Ревзин.
— Гнева не боюсь, тем более, что даже в Европе давно еретиков на кострах не жгут, однако же до истины хочу докопаться сам без внешних воздействий и давлений.
Ревзин обеспокоено втянул воздух.
— Не чувствуешь? Правда горит что-то!
— Горит и горит, — отмахнулся Соловьев. — Ежели пожар — нам скажут. Чай не костер инквизиции, — засмеялся он. — Скажи лучше, чего тебя в библиотеке-то не видно? Здесь, в Лондоне вроде как и нечем больше заниматься. Погода скучная, люди — такие же, сиди да работай.
— Я, Владимир , живу-то ведь не как ты в меблированных комнатах напротив библиотеки, а на другом конце города, — в голосе Ревзина послышались скорбные нотки. — Дороговизна помещений здесь совсем не по моему карману. Высунешь утром нос на улицу — вроде солнышко глянуло, чаю выпьешь, снова глянешь — небо в минуту тусклое, дождь накрапывает, или того хуже — грязное облако фабричного дыма, от которого все чрезвычайно быстро чернеет, даже крахмальные рубашки надо менять два-три раза в день, грязь на дороге, и никакого желания покидать помещение не наблюдается. А тебе-то не надоело гностиками да Каббалой заниматься? — он чуть отстранился, давая возможность подошедшей девушке забрать пустые тарелки.
Та наклонилась, снова, будто ненароком, коснулась пышной грудью плеча Ревзина, отчего тот замер, подхватила посуду и, повиливая бедрами, уплыла на кухню.
— Скучно, поди? Неужто ничего иное в голову не идет? — продолжил Ревзин, провожая девушку взглядом. — Женщины, к примеру. Женщины — они точно для удовольствия Богом созданы. Вот смотришь — и уже глаз радуется…
— Каббала… гностики… — задумчиво повторил Соловьев, разглядывая что-то на столе.
— Женщины, я говорю, — хмыкнул приятель.
— Каббала, гностики, женщины… Я как раз об этом, — Соловьев вскинул голову. — Ты слыхал, думаю, что человек, — ну, это всегда признавалось, — был изначально андрогинным существом, и потому разумно предположить, что он сохранит это двуполое состояние. В отношении того, как это будет сделано, существовало две точки зрения. Одна школа утверждала, что человеческая душа была разделена на две части — мужскую и женскую — и что человек остается несовершенным созданием до тех пор, пока эти части не воссоединятся через эмоции…
— Любовь, — уточнил Ревзин.
— Любовь, — кивнул Соловьев. — Отсюда — теория о «родственных душах», которые маются веками в поиске дополняющей их части разделенной души. Но вот послушай, какая штука! — он оживился. — Есть, понимаешь ли, еще одна теория, будто разделение полов произошло в результате подавления одного из полюсов андрогинного существа, чтобы таким образом жизненные энергии могли быть направлены в сторону развития рациональных мужских способностей.
— И что? — Ревзин посмотрел рассеянно и со стуком поставил опустошенную кружку на стол.
— С этой точки зрения, — продолжил Соловьев, — человек до сих пор является андрогинным существом и по-прежнему изначально духовно полон, но в материальном мире женская часть мужской природы и мужская часть женской подавлены. Однако же через духовное развитие и познание мистерий скрытый элемент в каждой природе постепенно приобретет активность и, таким образом, человек восстановит половое равновесие. По этой теории женщина эволюционизирует от положения спутника мужчины до равенства с ним.
— Таким образом женитьба…— Ревзин пренебрежительно поморщился.
—…станет союзом компаньонов, — пояснил Соловьев, — в котором два сформировавшихся индивида пробуждают друг в друге скрытые способности, помогая друг другу достичь полного индивидуального завершения. С моей точки зрения, эта теория более адекватна. Хотя есть и еще одна полностью противоположная теория и практика. Мы тут с Янжулом книгу Джона Хамфри Нойеса о «Библейском коммунизме» читали.
— И что там? — Ревзин изобразил заинтересованность на лице.
— Нойес основал в США несколько коммунистических общин под названием «Онайда», среди обитателей которых проповедовал свободную любовь. Считал правильным разорвать индивидуальные связи между мужчинами и женщинами, чтобы переключить скованную в них энергию на приверженность обществу. Социализм для него — учение о новом экономическом порядке, а коммунизм — о сексуальном. Считает, что социализм без коммунизма обречен, потому брак должен уступить свое место коммунизму. В «Онайде» все — мужья и жены друг другу, нет родителей и детей, поощряется секс, но запрещена любовь. Романтическая сторона — побоку. Все трапезы, труд и развлечения в общине коллективные. Партнеры находят друг друга в общем зале во время общего вечернего досуга, а потом на некоторое время уединяются в одной из спален. Но не на всю ночь во избежание романтических привязанностей.
— Интересно, — протянул Ревзин, глаза которого возбужденно заблестели. — Чем-то напоминает четвертый сон Веры Павловны в «Что делать?».
— У Чернышевского все гораздо… — Соловьев запнулся, — утопичнее, что ли, светлее и по-литературному — красивее. Хотя, помнится, — он наморщил лоб, — слова «любовь», по-моему, в сне Веры Павловны тоже нет. «Радость» есть, «веселье» есть, «наслаждение» есть, а «любви» нет. И вправду что-то горит, — он принюхался и огляделся. — Пойдем отсюда от греха подальше. Да и закрываются они скоро, — положил на стол несколько монет и встал из-за стола.
— Да-да, пойдем, — Ревзин медленно, будто обдумывая что-то, поднялся следом и направился к выходу, бросая взгляды в сторону кухни, откуда, словно ненароком, выглянуло озорное личико, — от греха, — добавил он и подмигнул девушке, на лице которой появилась обнадеживающая улыбка.
Вышли на улицу. Соловьев подхватил рукой цилиндр, чуть не слетевший с головы под порывом ветра.
— Мерзкий, мерзкий климат, — проворчал он. — Ни зимы, ни лета. Даже солнце и то в вечной каминной дымке. Не зря все наши разъезжаются. И Ковалевский, и Капустин. Остались только мы с тобой да Орлов.
— Это какой же Орлов?
— Дьякон русской церкви.
— А ты как, Владимир , тоже собираешься?
— Мне ехать отсюда еще рано. Поживу до будущей весны, тогда уж… Задумал я, понимаешь ли, один важный труд… — Соловьев замолчал, провожая взглядом кэб, прогромыхавший по булыжной мостовой.
— Поеду я, Владимир , — Ревзин, прерывая разговор, протянул руку для рукопожатия. Поздно уже. Хозяйка на порог не пустит. Спасибо за ужин.
— Да-да, езжай. Мне тоже…пора… — рассеянно махнув рукой, Соловьев в раздумье медленно двинулся в сторону дома, не заметив, как его приятель, подождав немного, снова нырнул в таверну…
* * *Водяная пыль, прыснувшая с неба на лобовое стекло машины, напомнила о скором окончании «бабьего лета». Стеклоочистители призадумались на секунду, но все же нехотя сделали свою работу. Порыв ветра полоснул по макушкам деревьев вдоль дороги, срывая разноцветное убранство и закручивая листья в феерическом прощальном танце. Заходящее солнце, с трудом прорвав одиноким лучом дождливую черноту горизонта, бросило беглый взгляд на серый город и снова спряталось, словно ужаснувшись увиденному. Радиопередача прервалась сообщением о пробках на дорогах, которое напоминало сводку из района боевых действий.
«Потери узнаем вечером», — подумала Александра и перестроилась правее, чтобы пропустить прилепившуюся сзади «девятку», водитель которой явно искал повод попасть в новостной блок о дорожных происшествиях.
Когда она подъехала к дому, черный Кузин «мерседес» уже стоял на площадке возле участка. Она вышла из машины, чтобы открыть ворота. Водитель, степенный Петр Петрович, оторвавшись от телевизионного экрана на передней панели, приспустив стекло, с достоинством кивнул и проинформировал о том, что Алексей Викторович пошел в дом, потому что уже минут пятнадцать как приехал. Это было похоже на упрек. Отношение Петра Петровича к ней было неровным и колебалось в зависимости от ее отношений с Кузей в диапазоне от уважительно-подобострастного до осуждающе-недоуменного. В последнее время он, судя по всему, занял выжидательную позицию, решив просто наблюдать, хотя его взгляд по-прежнему говорил: «И чего ты, девка, выкобениваешься? Другая б с закрытыми глазами за такого жениха выскочила».
