Ирина Потанина - Русская красавица. Антология смерти
— Ну что ж ты так заводишься? — насмехается голос, — Такие люди, как Геннадий, с кем попало, не встречаются. А уж тем более, кому попало стрелки филонить не позволяют. Не выпускай коготки раньше времени. Наводить справки о потенциальном партнёре, вроде, никто ещё не запрещал? А ты грызёшься сразу. Ладно, всяко в жизни бывает. Неявку твою мы тебе простим. Только завтра уж, будь другом, не обижай нас. В девять утра на том же месте. Договорились?
Это уже явный перебор: пустенькая такая мстишка за то, что я Золотой Рыбке приказала меня в такую рань не беспокоить. Знают ребятки, что мне, как виноватой сегодня, теперь придётся любое удобное для них время принять, вот и назначают наименее мне подходящее. И что он вообще так со мной разговаривает, будто я должна ему что? На работу к ним я не нанималась, замуж ни за кого из них не выходила, деньги не занимала… Впрочем, формально всё было чисто и разговор вёлся очень вежливо. Может, у меня просто разыгралось воображение? Может, мне насмешки эти мерещатся? Я попыталась убедить себя, что мерещатся, потому что была заинтригована, и, в общем, желала этой встречи. Опасности люблю встречать лицом. Козни, что исподтишка — они страшнее.
— Ну, так как, Мариночка?
— Договорились. Счастливо.
— Да, Мариночка, — ошарашивают напоследок, окончательно впечатывая меня в табуректу, — Ты только до тех пор, будь другом, не пиши ничего там в своем компьютере, чтобы очередное ЧП не случилось. Понимаешь?
Снова не понимаю, но соглашаюсь. На душе пусто. Ненавижу подобные мутные разговорчики. Откуда, спрашивается, узнали. Где ещё влезли в душу? А может, всё сами подстроили? Для Воландов — слишком хило, для органов безопасности — слишком круто. Во что я опять ввязалась? Что будет дальше? И отчего же предчувствие это дурное всё меня не попускает. Всё плохое, что могло, вроде бы как уже случилось…
Возвращаюсь в комнату. Потяжелевшая, смурная. Подозрительно кошусь на Пашеньку. «И тебя, небось, тоже подослали», — брежу, — «Смотрят теперь, глумятся, как я легко на удочку их покупаюсь.»
— Что-то случилось? — ангельской своей чуткостью он чуть не доводит меня до срыва.
— А если да, то что? — рублю напрямик, — Помогать кинешься? Не страшно? Окажешься втянутым в какую-то хрень. Ты меня второй день знаешь, а уже в помощники записался. А вдруг я монстр какой? — понимаю, что несу полную чушь, подхожу к окну, пытаясь взять себя в руки. Мальчик-то чем виноват? Ещё не вполне придя в себя, устало шепчу очередную нотацию, — Извини. Что-то накатило. Но ты тоже не прав. Ты это своё «что-то случилось» спрашивай, пожалуйста, только тогда, когда уверен, что тебе ответят, мол, «всё в порядке». А то и впрямь окуну тебя в свою круговерть… Знаешь, у женщин ведь и кроме постели есть много мест, куда можно затащить… И это может оказаться опасным… — щурюсь и сама вдруг понимаю, что выглядит это всё, как моё глупое кокетство.
— Я затем и пришёл… — Пашенька всё прибывает в иллюзиях о собственном благородстве. — Затем и пришёл, чтобы вам помогать. У вас тогда в электричке такие грустные глаза были… Такой одинокий вид…
— Нет заманчивей мишени, чем чужое одиночество, но, в то же время, нет обузы горче…
— Это откуда? Из классиков? — зачарованно перебивает Пашенька.
— Нет. Из меня. Только что подумалось…
— Вот видите! Я же говорил, что вы волшебная. Марина, я всегда мечтал встретить такую, как вы. Всегда хотел познакомиться с какими-нибудь дисседентами…
— С кем!? — я уже хохочу, забыв про всех телефонных недоброжелателей, — С диссидентами? А это кто?
— Ну… Это те, которые не согласны! — Пашенька немного обижен, — И напрасно вы так смеётесь…
— Не согласны с чем? Эх, Пашенька, милый ты человек… Мы не диссиденты, мы антипофигисты. А это куда хуже, прозаичней, жальче и вообще — диагноз.
Пашенька хитро щурится, всем своим видом выражая насмешливое несогласие, и, к моему великому удивлению, переключается на прежнюю тему.
— Так что случилось-то? — он кивает на дверь, как на источник моего плохого настроения, — Может, поговорить с кем надо? Физиономию начистить? Я могу. У нас братва на районе привычная. За своих — кому хошь глотки перегрызём…
— Такой большой, и такой маленький, — не удержавшись, провожу ладонью по Пашенькиной щеке. Мягкие ворсинки, совсем не колючие, несмотря на давнюю небритость. — Удивительно, что таких ещё где-то делают. — спохватываюсь, понимая, что незаслуженно унижаю мальчика, — Ничего особенного не случилось, — докладываюсь, как просили. — Позвонил один хам, я его отчитала по полной программе. Он извинился и впредь, думаю, будет вести себя подобающе.
Пашенька понимающе кивает, а я мгновенно вспоминаю Тэффи.
Блестящая юмористка, талантливая поэтесса, пышущая жизнелюбием мемуаристка — Тэффи была из тех, кто жил красотой сюжета. Несмотря на трагичные, в сущности, обстоятельства своей жизни, в любой истории она видела смешное и помогала так же, забавляясь, смотреть на мир своим читателям. Она была из поколения «свидетелей конца». Из тех, кто не понаслышке знал о предреволюционной жизни России и о последующей гибели страны. Распутин — блудный глаз которого не обошёл ни одну интересную даму — пытался как-то заманить Тэффи в свои сети. Позже выяснилось, что она оказалась чуть ли не единственной барышней Петербурга, которая ответила отказом на фамильярное распутинское: «Ты ко мне приходи. Тяжко хочу, чтобы ты пришла. Ты Распутиным не брезгуй, мужиком. Я кого полюблю, тому палаты каменные строю. Все они мне в бане ноги моют, гордыню свою вымывают». Гипноз мистического старца на ироничный ум столичной журналистки не подействовал, и она лишь недоумённо пожимала плечами, когда именитые дамы света с пылающими щеками и слезами в глазах страстно шептали: «Вчера Он звал меня… Его прикосновение до сих пор жжёт мне руку. Я решусь, я пойду…» На Тэффи произвело впечатление совсем другое. За ту единственную встречу, что была у них с Распутиным, в припадке внезапной откровенности, страшный, чёрный старец вдруг взвыл не по-человечьи: «Убить меня хотят. Не понимают, дураки, кто я таков. Сожгут. Одного не понимают: меня убьют, и России конец. Помни, умница: убьют Распутина — России конец. Вместе нас с ней и похоронят». Позже, узнав из газет, что труп Распутина сожгли, Тэффи всё никак не могла забыть это его пророчество. Не последнюю роль сыграло это предвестие гибели России в решении Тэффи эмигрировать. Кровопролитная гражданская война калечила страну, когда Тэффи была уже во Франции.
Вынужденная разлука с Родиной так и не превратилась для неё в норму жизни. Всю жизнь она чувствовала себя в гостях, хотя и блестяще работала в европейской журналистике. А потом… А потом мода на русских эмигрантов в Париже прошла. Печатали всё реже, обращались за переводами всё неохотней. И что? Женщина, над фельетонами которой хохотала до упада вся российская интеллигенция, умирала в голоде и страшной нищете. «У меня есть одна чудесная целая шляпа, — писала она дочери, проживавшей в другой стране, — Такая красивая, такая нарядная… В моих глазах у неё есть только один недостаток — она не съедобна. Тебя всё ещё интересует, куда я прогуливаюсь и с кем общаюсь? Впрочем, всё не так страшно и иногда будущее видится мне в весьма радужных красках. Боюсь, правда, что это типичные старческие видения, свойственные моему возрасту и попросту именуемые маразм».
Сейчас Тэффи вспомнилась мне, ввиду схожести ситуаций. Когда-то, ещё в России, её кабинет навестил представитель какой-то из партий. Популярную журналистку тогда многие пытались завербовать в свои ряды. Пришедший вёл себя попросту нагло. Вошёл, поздоровался, с важным видом осмотрел кабинет, взял со стола письмо, вскрыл его, совершенно не стесняясь. Потом распахнул один из ящиков Тэффи, с интересом исследовал его содержимое. Делал он это всё с единственной целью — продемонстрировать свою вседозволенность, чтобы запугать журналистку и заставить слушаться. После короткой, ничего не значащей по сути, речи, незнакомец раскланялся и ушёл. Что же Тэффи? Всё время его пребывания в кабинете она стояла, разинув рот, и совершенно не представляя, как следует себя вести в такой ситуации. Когда он ушёл, она тут же обзвонила всех знакомых и в самой что ни на есть ироничной форме поведала им о визите наглеца. Когда высмеиваешь то, чего в тайне опасаешься, обычно становится легче. Страх уходит и ты снова чувствуешь себя человеком. «Какой ужас! Вы, конечно, отчитали наглеца?» — сочувственно интересовались знакомые. «О, да», — отвечала Тэффи, посмеиваясь сама над собой, — «Мне до сих пор стыдно, как вспомню, что могла настолько выйти из себя!»
Так и я — сначала согласилась со всем навязанным мне собеседником бредом, а теперь хорохорюсь и делаю вид, будто победила в диалоге. Глупо? Ничего. Зато от этого становится легче. Может, рассказать всё это Пашеньке? Воспользоваться рецептом Тэффи и поиронизировать над этой бредовой мистикой? Страшно хочется так поступить, но не могу. Внутри заклинило какой-то клапан, и он не выпускает информацию наружу. Не знаю, нет… Чувствую, что дело слишком серьёзно, чтоб его можно было высмеивать. Впрочем, зачем же тогда нужен смех, если не для того, чтоб бороться с чрезмерно серьёзными вещами?
