Леонид Гартунг - На исходе зимы

В кухне он разделся, стянул бурки, в носках пробрался к столу, где ждала его тарелка мяса с картофелем, кружка молока и хлеб.

— Не крадись, я не сплю, — сказала Пана из другой комнаты.

— Это мне? — спросил он, останавливаясь у стола, хотя знал, что ни для кого другого еду не оставляли.

— Ты поздно сегодня…

— Работа, — буркнул он небрежно и стал есть холодное мясо с прилипшими кусками желтого твердого жира.

— Неужели в печку поставить не могла? — сказал он с досадой и отодвинул тарелку.

— Ты бы еще до утра таскался.

Ему захотелось ответить ей так же грубо, но побоялся разбудить детей. Он пошел в спальню и по пути наступил на пластмассового жирафа, оставленного детьми на полу.

Рассердился:

— Целый день дома сидишь. Прибрать не могла…

Последнее время его раздражало в жене все: и крупные зубы, похожие на тыквенные семечки, и обвислые большие груди, и то, что полдня она ходила нечесаная, и особенно ее взгляд, настороженный и несколько насмешливый.

Лихачев постоял около спящих детей. У Пети кровать с сеткой, Ниночка, пятиклассница, спала на взрослой. А Лёсенька в зыбке. Тесновато в спальне.

Он снял с вешалки свой выездной тулуп, кинул его на пол и лег. Конечно, Пана злится от того, что не может понять, что с ним происходит. А происходит то, чего прежде никогда не было. Он всегда считал, что о любви в книгах пишут приукрашенно, что надо на жизнь смотреть проще: по-доброму относиться к женщине, которую взял в жены, заботиться о детях. Если иногда ему и нравился кто-нибудь, то он не придавал этому особого значения. Мало ли на свете красивых женщин? Нет, он никогда не был бабником и не изменял жене. Еще месяц назад он посмеялся бы над мужчиной семейным, который увлекся девушкой. Если б еще Пана осталась прежней… Но именно теперь он заметил, насколько она потеряла привлекательность.

Женился он случайно. Могла быть Пана, могла быть и какая-нибудь другая. Надо было жениться, и он женился. И не жалел об этом. Пана оказалась ласковой и заботливой, он считал, что ему здорово повезло. А потом стало скучно. Она стремилась к уюту и тишине, ей хотелось в субботу, после бани почитать вслух или пойти с мужем в кино, а в воскресенье съездить к родным. Она вся отдалась воспитанию детей, была хорошей хозяйкой, а ему все это было не нужно. Прилетит на минуту, перехватит что-нибудь и снова на работу. Она полдня возилась над каким-нибудь борщом, а он наскоро выхлебает и вкуса не почувствует. Зарплату получит, накупит жене и детям всякой чепухи, а ей хотелось откладывать на книжку.

— Зачем? — спрашивал он.

Она не могла объяснить, но без сбережений жизнь казалась ей непрочной. Василий жил нерасчетливо, сегодняшним днем. То укатит куда-то на дня два-три, то с начальством поругается. Она места себе не находит, все из рук валится, а ему хоть бы хны. Напевает. Пошучивает.

Может, с возрастом поутихнет, остепенится, оставит свое баламутство? Разве можно так с начальством? Из-за клочка сена, из-за спецовок дояркам, из-за какого-то трансформатора на ферме. Но годы шли, а он не остепенялся, и догадывалась Пана, что он из тех, кто в одну минуту может повернуть и свою и чужую жизнь. Ведь женился он на ней с бухты-барахты. Значит, и бросить может так же.

А что нужно было ему? Он сам не знал. Иногда задумывался: работа, жена, дети, дом, телевизор, мотоцикл… А дальше что? Разве ничего в жизни больше не будет? Не верилось, что не будет. И вот появилась Юлька. Как он жил на свете и не знал, что есть она где-то. А вдруг бы ее направили не сюда, а в какое-нибудь другое место? Что б тогда? Так он и жил бы без нее, как в темной яме. Юлька, Юлька… Всю жизнь его перевернула. Вся она была как большой цветок, — нежная, благоуханная. Благоуханная — он и слова такого прежде не знал, а услышал впервые только от нее, как от нее он услышал стихи, прелести которых прежде не понимал, а тут вдруг почувствовал. Она любила читать их вслух, когда они оставались вдвоем. Сидя у него на коленях, шептала чьи-то строки:

Я улыбаться перестала,Морозный ветер губы студит.Одной надеждой меньше стало,Одною песней больше будет.

Он почти не вслушивался в слова, главными были голос и губы, которые произносили эти слова. Слова были непонятны, но ему и не хотелось их понимать. Вся их колдовская прелесть была в этой непонятности.

Идешь, на меня похожий,Глаза устремляя вниз.Я их опускала — тоже!Прохожий, остановись…

Да, непонятно было. Вся жизнь стала непонятной…

Георгий обещал прийти в библиотеку, но опоздал, и Варя ждала его на крыльце у закрытой двери. И когда он появился, наконец, она совсем продрогла.

— Почему у тебя несчастное лицо?

— Никакое не несчастное. Просто я замерзла.

Он взял ее руки и спрятал их у себя на груди, и она почувствовала ладонями его горячую кожу и засмеялась.

— Я вся замерзла.

Тогда он расстегнул пальто и укрыл ее полами, как крыльями.

— Если б ты знал, как я тебя ждала.

— Я не мог. Я только что приехал.

— Поесть успел?

— Это пустяки. А все-таки, почему у тебя несчастное лицо? Что-то случилось?

Она прижалась щекой к его шее.

— Ты сам знаешь — что. Я только сейчас поняла. Когда ждала. Не могу я без тебя.

— И я не могу.

— Ты прикасаешься ко мне, а я с ума схожу… Но ведь я тебя не завлекала. Это как-то само случилось.

— И со мной творится какая-то чертовщина. Как будто такой, как ты, никогда не было и не будет…

— Я рада…

— Я знаю, что это не так, но ничего не могу с собой поделать.

— И не старайся.

— Ты, наверно, считаешь, что потеряла перчатку? Как бы не так. Я спер ее у тебя самым бессовестным образом. И она со мной. Вот посмотри. И я целовал ее. Я никогда не думал, что могу быть таким ненормальным.

— Я рада, что ты такой ненормальный.

— Нашла чему радоваться.

— Потому что и я такая же… Гоша, милый, — попросила она, — ты не приходи ко мне в библиотеку… Не обижайся. Правда. Ты сидишь и смотришь на меня, а я не могу работать и все путаю. Нельзя же так.

Никак не могу понять, что такое со мной творится. Пишу, сам не знаю зачем, но не писать не могу. А может, всю эту писанину Илье отдать? Боюсь только, что нескладно у меня получается. Нет в моей жизни ни завязки, ни развязки, ни прочих элементов художественного действия. Сомневаюсь, сумеет ли он засунуть меня в свой роман.

Васицкий, наш завкульт, хотя и в растрепанных чувствах, то есть со зла, но однажды мне такую вещь ляпнул, о которой я потом немало думал. «Ты, — говорит, — Потупушкин, как был мужиком, так мужиком и остался. В жизни бы не поверил, если б тебя с детства не знал, что ты целую гору книг прочел».

Насчет горы — это точно. Правда, комнаты со сводами, как у Льва Николаевича, у меня не было, читал в основном на сеновале да на русской печи, но мальчишкой до того зачитывался, что оторваться от книги невозможно, и вот пристигнет сбегать кой-куда, но терпишь до той поры, что сил нет, и потом как шальной летишь в огород, чтобы позору не сделать. А есть и пить — так целыми днями мог не прикасаться. Была бы книга.

Жизнь самостоятельную начал с книгоноши, но по первости сам не понимал, что в сумке холщовой по деревням таскаю. Но всегда я делал свое дело. Только свое и того желаю каждому. А свое ли дело делает Васицкий? Может быть, ему лучше было бы сапоги чинить? Вот об этом он подумал бы на досуге, а не о том, мужик я или нет.

А вообще-то говоря, насчет мужика надо еще разобраться. Смотря кого под мужиком понимать. Если того, который народ хлебом кормит, то этим гордиться надо. Я тоже кормлю — только хлеб мой типографской краской да переплетным клеем припахивает.

А если подразумевать того, который пальцем сморкается, то я не из тех. У меня платок носовой, причем не один, а целая дюжина, и на каждом Анастасия Андреевна позаботилась инициалы мои шелком вышить. А что касается происхождения, то я действительно мужик — меня мать в колке, что в десяти верстах от Берестянки, родила. И в этом же колке от родов скончалась. В покос дело было…

Личная жизнь. Трудно окинуть ее одним взглядом, а начало теряется в детской несмышленности. И как ее целиком оценить? Было и плохое и хорошее, а чаще и то и другое в одной строке. И затем, что под личным понимать? Всю свою жизнь я перебрал, и оказалось, что вся она личная и вся неличная. Никакого разделения произвести не в силах.

Говорят иногда: «Первая любовь». Это как понять? Стало быть, бывает любовь первая, вторая, третья, а у кого-нибудь может быть и десятая и тридцатая? По каким признакам счет вести? Если со сколькими бабами спать случалось — это один счет. Если же считать, какой женщине свою молодую душу отдал, то душа-то у человека одна, и если ее одной отдал, то другим уж ничего не останется.