Витольд Гомбрович - Девственность и другие рассказы. Порнография. Страницы дневника.
Ах, просто невозможно выразить, ни то, сколь ужасающим бывает наше Я, перенесенное в чуждую для него плоскость, ни то, сколь нечеловеческим становится человек, которого использовали в качестве зонда, или как бесчеловечность превосходит все то зло, которое только может встретиться на пути человека. Но, впрочем, не об этом я собираюсь рассказать, а скорее хочу описать тот способ, с помощью которого я все-таки выбрался из западни. А я — не будучи в состоянии дольше терпеть — начал вдруг бросаться, метаться, подпрыгивать так высоко, как только мог, и колотиться о стены со всей силы (наверняка, и это было учтено в планах , упорно ожидавшего наверху Негра) — я начал что было мочи толкать, атаковать сталь, кидаться на нее, биться с ней, сворачиваться и распрямляться и жать до победного конца. Мое бесплодное безумие, видимо, вызвало какое-то движение, какое-то трение снаружи. Не знаю, то ли цепь порвалась (может ржавчина ее проела), то ли крюк выскочил из петли в цепи, то ли неудачно увязанный балласт развалился от легкого прикосновения, но внезапно пришло освобождение, избавление, облегчение... Набирая скорость, снаряд пошел наверх, и через пару минут, выталкиваемый громадным давлением, он вылетел, как пробка из бутылки, на высоту по меньшей мере километра.
Вскоре меня отвинтила команда торгового судна «Галифакс». Что стало с Негром, не знаю. Может, снаряд, падая, раздолбал его яхту, а может, вполне удовлетворенный тем, что было, он уплыл, увозя воспоминания. Во всяком случае, я надолго потерял его из виду. «Галифакс» зашел в Пернамбуко, откуда я и отправился на отдых в Польшу.
В это самое время громадный болид упал в Каспийское море, и оно в единый миг целиком испарилось. Пузатые, набрякшие груды туч опоясывали землю и нависали над ней, угрожая вторым потопом, иногда в просветы между ними солнце брызгало пучком жарких лучей. Воцарилась гнетущая атмосфера. Никто не знал, как без ущерба вернуть вялые телеса назад, в то лоно, из которого они вышли, пока наконец не нашелся один, который начал щекотать одну — как раз находившуюся над опустевшим морем, — причем, самую фиолетово-черную, отвислую и тяжелую часть ее тела. Она же разверзла свои хляби. А когда она полностью излилась, то в небесную пустоту, созданную ее исчезновением, стали наплывать другие тучи, и тогда они по очереди — теперь уж механически, автоматически — стали сливать воды и воссоздали море.
3Вернувшись к себе в деревню, в Сандомирское воеводство, я предался отдыху: немного охотился, немного играл в бридж, ездил по соседям с визитами... а в одном из соседних поместий была молодая особа, которую я с радостью украсил бы фатой и миртовым венком. Все стихло. Негр, как я уже сказал, куда-то пропал, а может его и вовсе не было, кроме того, надвигалась осень, падали листья, воздух, становившийся с каждым днем все свежее, как бы приглашал перекликаться, бежать куда-то, тосковать и шалить. От нечего делать я стал обдумывать устройство прогулочного шара системы Монгольфье, и вскоре мой шар был готов. Его оболочка была сделана из специального, очень легкого и прочного полотна, а подъемной силой был нагретый воздух. Поясняю: внизу полотно было так стянуто железным обручем, что оставалось довольно большое отверстие, в отверстие была помещена обычная керосиновая лампа, которая стояла на железных вилках, крепившихся на обруче. Стоило лишь зажечь лампу и немного подкрутить фитиль, как шар надувался и натягивал веревки, соединяющие его с корзиной. Свернутую оболочку я легко мог хранить в сарае, наполненная же воздухом (а на это уходило всегда около часа), она вырастала до тридцати-сорока метров в диаметре.
Такое простое преодоление самой большой трудности, т. е. использование керосиновой лампы в шаре таких размеров, я связываю не столько с моими личными способностями к технике, сколько с определенной вялостью атмосферы, воцарившейся тогда в природе. Впрочем, не отрицаю, когда я в первый раз уселся в корзину и увидел становившуюся реальностью, нависающую надо мной громаду, то слегка испугался — но то была легкая громада, и нежная в воздухе, как дитя.
Уже сам процесс нагревания шара — раздувание громадного баллона, натяжение канатов, увеличение эластичности, шипение керосиновой лампы — доставил большое удовольствие. Пришлось довольно долго ждать, пока воздух не расширится надлежащим образом. Вдруг шар неожиданно очень быстро пошел вверх. Я поскорее подкрутил фитиль, несмотря на это, шар задержался лишь чуть выше деревьев моего сада. Ласковый ветерок понес его над полями в направлении знакомого соседнего имения. Я проплыл над лесом и рекой, над деревней, где восторженные зеваки встретили меня криками приветствия, и оказался на высоте 50 метров над знакомым двором, перед знакомым и дорогим мне крыльцом с колоннадой. Я прикрутил фитиль, и шар тихо опустился на траву, а дом на его фоне выглядел как детская игрушка. Как же это было замечательно! Сколько смеха, сколько комплиментов мне и похвал моему шару! Никогда еще люди не видывали ничего подобного! Прервали полдник, чтобы посмотреть, потом меня пригласили на кофе с сыром и вареньем, а потом я взял в корзину только одного пассажира и посильней вывернул фитиль.
Физическое удовольствие от этой поездки заключалось прежде всего в том, что шар был огромным и надутым, а также в том, 1) что можно было плыть прямо над головами людей так, что они не доставали до нас руками; 2) что, встретив дом или дерево, можно было взмыть вверх и снова опуститься на землю; 3) что шар, хоть и громадный, был удивительно чувствительным, тихим и подверженным всем капризам воздуха, а мы в корзине — мы были точно такими же, как и он, восприняв его нежную детскую душу; 4) что дуновение, которое другим лишь овевало щеки, нас уносило, и нельзя было предугадать наших судеб в пространстве; 5) что без каких бы то ни было механизмов, не считая керосиновой лампы, даже без газа, а только полотно, канаты, корзина, мы и воздух, полотно, канаты, корзина и мы в воздухе; 6) а в-шестых и в-последних — прекрасная округлая тень, скользящая по траве. Но лично мне еще больше счастья, чем сам шар, доставлял пассажир шара. Первый раз в жизни я знакомился над лугами, над полями и над рощами, знакомился постоянно, все ближе и ближе, а она так охотно слушала меня, что я покрыл бы тысячей поцелуев ее маленькое, внимательное и понимающее ушко. Но, несмотря на то, что женщины, кажется, любят романтику, я смолчал о Негре и о других моих приключениях ввиду непонятного, но жгучего стыда, удерживавшего меня от лишних слов.
Настал день обмена кольцами и все ближе становился день свадьбы. За это время я ни разу не подумал ни о чем плохом, прогнал от себя все воспоминания, жил ею и шаром, жил сегодняшним днем, ну разве что вчерашним, когда я убегал в будущее, на ровную и спокойную дорогу счастья, и меня даже покинули дурные сновидения. Никогда... никакого отклонения... ни единого даже легкого намека на то... что когда-то действительно было... и чего теперь нет... береза снова стала березой, сосна — сосной, ива — ивой. — Но произошло вот что. — Как-то раз за неделю перед торжествами бракосочетания в местном костеле, когда меня охватила таинственная радостная предсвадебная лихорадка, а все поздравляли меня и желали счастья, мне захотелось полетать на шаре в ненастную ночь. Я хотел лишь покачаться на порывистом ветру — уверяю, что никаких других намерений, никаких дурных желаний у меня не было. Тем временем вихрь понес меня с бешеной силой (впрочем, наверняка, это был не вихрь, а Негр собственной персоной), и когда после долгих часов неожиданно беспокойно поднялся занавес рассвета, я не мог поверить своим глазам: подо мною плескалось Желтое Море.
Я сразу же смекнул, что прошлому — конец, и что началось... снова... и... и... ждет меня какая-то страшная китайщина и я навек попрощался с березами, соснами, ивами и знакомыми лицами и глазами, и вместо этого весь я покорно открылся витым пагодам, бонзам, божкам, мандаринам и драконам. Когда же в лампе догорела последняя капля керосина, корзина упала в воду у берегов небольшого островка. Из близлежащих зарослей вышел китаец, вскрикнул, завидя меня, и побежал ко мне, а я замахал ему, чтобы он не приближался, поскольку он (естественно) был прокаженным. Он остановился в нерешительности, внимательно посмотри на меня, издал какое-то неопределенное крякание, как будто он чему-то удивился, дотронулся до своей отвратительной бугристой кожи и повел меня к нескольким видневшимся вдали убогим тростниковым шалашам. Он все еще внимательно разглядывал меня, а я не вполне понимал, что бы мог означать этот взгляд. И хотя какое-то предчувствие закралось в меня, я последовал за ним.
Когда же мы оказались в поселении, моя кожа возопила о помощи, стянулась, съежилась, скукожилась, ошалела от опасности! Вся деревня — вся без исключения — была прокаженной: и старики, и мужчины, и женщины, и девушки, и юноши, если не считать двух-трех младенцев, ярко контрастировавших со всеми своей гладкостью. Здесь бытовала та разновидность болезни, которая, насколько мне известно, называется lepra anaesthetica, а может и lepra elephantiasis, все здесь было шероховатым, бугристым, папулезным, одутловатым и покрытым наростами, в матово-белых, бурых или грязно-красных пятнах, в бляшках, в чешуйках, в утолщениях, в отвердениях, в запущенных язвах. Но эти люди не были покорны, как их собратья, которые в городах Азии издали криком предупреждают об отвратительном своем присутствии. О нет, и это надо признать сразу, они не имели совершенно ничего общего со скромностью и покорностью! Совсем напротив — они окружили меня и лезли ко мне с таким любопытством и бесстыдством, так тыкали пальцами с ороговевшими и выродившимися ногтями, что я принялся на них кричать и грозить кулаками. Они моментально попрятались в шалаши. Как можно скорее я покинул эту деревню, но когда через сотню-другую шагов обернулся, то увидел, что эта шайка повылезала из шалашей и движется поодаль, по моим следам. Тогда я топнул на них. Они снова поисчезали, но через минуту появились вновь.
