Александр Покровский - Кот (сборник)
Ох уж это радио, одно наказанье. Егор Палыч всегда вздыхает, когда оно вторгается в его жизнь, но тетушка слушает диктора с вниманием, достойным архангела Гавриила, особенно если дело касается погоды или рецептов кулинарии. И объявления она тоже слушает, а как же. А тут из него сообщили, что хорошо бы к восьмидесяти годам оформить себе инвалидность.
Ну да! Здоровьем Господь не обидел, но лучше бы и про запас что-то иметь. А то ведь, не ровен час, вдруг чего, так уж будьте любезны. Опять-таки льготы. Может, не сейчас, Господи, какие там льготы, одно недоуменье, так уж, может, и после.
А как придешь за ними, а тебе и вопрос: «А вы инвалид?» – а тут можно оформить бесплатно. Когда еще будет бесплатно-то, а тут и пожалуйте – и документ, и штамп, и печать. Так что отправились, хотя поначалу Егор Палыч, по обыкновению своему, только молчал да и смотрел на тетушку, как на дитя неразумное, но после и он, слышь ты, проникся, как в поликлинику поднялись. Говорит: «Может, уши проверят. Что-то у меня с ними плохо!»
И, конечно, проверят. Чего не проверить. В регистратуру встали. За номерком. К отоларингологу. Тетушка Глафира только на минуточку отошла: знакомую увидела – как не спросить о детях.
А Егор Палыч номерок взял – только врача перепутал, пока стоял. Оно и понятно, волновался, все же сколько сюда не ходил, даже горлом дышал, не носом. «Мне, – говорит, – к урологу», – ему номерок, кабинет рядом. Он только на тетушку глянул, она как раз о внуках расспрашивала и ему кивнула: мол, иди – он и пошел.
«Дочка! – сказал он врачихе. – Я насчет инвалидности. С ухом чего-то». – «С ухом в другой кабинет, – сказала «дочка», – а теперь снимайте штаны».
«И как засунет мне палец в жо…» – возмущался, уже выходя, Егор Палыч, делая огромные глаза, а рядом семенила и поддакивала тетушка Глафира.
А инвалидность им дали: а вдруг чего.
И дорогая…
Меня в штабе спросили: «В Питер хочешь?» – тут лодка должна была на праздник в Питер идти, и у них некомплект, – и я ответил: «Конечно, хочу!» – сейчас же побежал, переоделся, как человек, мотыльком на пирс, внутрь нырнул – и отвалили.
А в Питере хорошо!
Я люблю, когда хорошо. Тогда жизнь объятья свои распахивает, хватает тебя, прижимает, и ты чувствуешь, что внутри у всего есть пульс.
И все это до першения в носоглотке… так… ну, в общем… здорово, одним словом, что там говорить.
Я и Петровичу тогда заметил: «Здорово, да?» А Петрович – это командир. Мы с ним немедленно, как только напротив Петропавловки утихомирились, в ресторане очутились.
Я и моргнуть не успел.
И женщины!
Конечно!
Эх! Вот когда мало женщин – это все-таки нехорошо!
А когда их много и все они такие кругленькие, симпампулечки, что ущипнуть невозможно, то это просто отлично.
Я люблю, когда кругленькие, и еще ручки у них такие пухленькие, потом щечки, носик и ножка в туфельке.
Вот чтоб она в туфельке обязательно была, и еще такая застежка или, как это сказать, чтоб она эту ножку охватывала. Вот!
А пахнет как от них, Господи! Как от них пахнет!
Я и Петровичу сказал, на что он, конечно, кивнул. Он вообще говорить не мастер, так что кивнул со слезой.
А тебя-то пробирает и внутри деревенеет. Ох, думаю, вот ведь пробирает, да еще деревенеет!
Ну что тут говорить: потом встать невозможно, если только с трудом.
А после мы по мосту с девками на такси ехали, и с нами один гражданский увязался. А я девкам со значением: «Песню знаете, где «дорогая не узнает, какой у парня был конец?» – и они как грянут: «И да-ара-хаааа-я не узна-аает…»
А мы как раз мимо нашей лодочки проезжаем, и тут гражданский оживает и изрекает:
«А вы знаете, что я на этой лодке командир!»
Петрович даже охуел, поворачивается ко мне и шепотом: «А я тогда кто?»
А уже в Балтийске я к штурману подхожу и на ухо ему тихо: «Подойди к командиру и скажи, что в Питере шел ночью по мосту, и вдруг машина, и из машины песня про «дорогую».
И он подошел.
А Петрович обрадовался, да как заорет: «Во! Так это ж мы ехали!»
И засветился весь.
Да.
Люблю человеку сделать приятное.
По самые помидоры
Олег Смирнов служил на берегу – каждый день белая рубашка, галстук, казарма, бильярд.
А подводники рядом через трехметровый забор с колючей проволокой служили, и Олежку Смирнова – старшего лейтенанта службы радиационной безопасности – среди них никто в лицо не знал.
И это очень ценное обстоятельство. С точки зрения особого отдела, который постоянно озабочен проверкой чьей-то бдительности.
Подводники ведь служат как?
Пока не упадут.
А падают они в казарме на койку в двадцать три часа ровно вниз портретом. Как упали – сразу спят. И попробуй тут кого-нибудь в профиль изучить.
И настал час испытаний. Назывался он: «Учение береговых служб по противодействию противодиверсионным силам и средствам».
Объект для учебного нападения даже не выбирали, что само по себе совершенно естественно, – это были спящие в казарме подводники.
И напасть должен был он – Олег Смирнов, старший лейтенант службы радиационной безопасности, неизвестный в лицо.
Его вызвали в особый отдел и проинструктировали.
Инструктаж проводил заслуженный особист – бесноватый майор.
Через пять минут Олег понял, что надо ночью с двумя матросами перелезть через забор и заминировать все подъезды казарм, для чего ему дается мешок с взрывпакетами, детонаторы, шнур, электробатарея, прерыватель.
А холод, мамины уроды, мороз градусов в тридцать, ветер, поземка, и у забора снег три года не убирали.
Еле влезли на забор. Чуть на проволоке не повисли. Осторожно освободились от ее колючек, спустились и пошли казармы взрывать.
Три часа ночи, дует – жуткий мордодуй, как уже говорилось.
Для сокращения времени Олег решил все казармы не курочить, а расположить мешок с взрывчаткой в одном подъезде… в общем, они сложили все у двери, подсоединили и через десять минут уже стояли у забора, обращенные ожидательными рожами к казармам, и держали в руках небольшой такой рубильничек.
Ну, что, славяне, повернули?
И…
К А К Е Б А Н У Л О!!!
От испуга они немедленно оказались личностью к забору, а потом, не сговариваясь, с места взмыли вверх и – хоть бы кто за колючки задел! – приземлились медленно, будто время остановилось, помахивая полами шинели (мохнатые ниндзя), в снег по горло.
И сейчас же вырыли в нем окопы (кроты, кроты), улепетывая в четыре руки каждый до своей собственной казармы.
Ночь, мороз, все казармы без стекол, и ручка от двери на сопке обнаружилась.
– Где этот мудак?! – орал заслуженный особист, бесноватый майор.
Олега нашли и вставили ему по самые помидоры.
Белая рубашка, галстук, бильярд…
Гоша
Гоша – волнистый зеленый попугай, мальчик, и живет он у соседей. «Я – мальчик!» – иногда ни с того ни с сего говорит Гоша, и еще он говорит кучу всяких слов.
Например, «Абра-кадабра!» и «Все это чушь собачья!».
Как он выуживает эти слова из окружающего информационного поля, неизвестно, а известно только то, что «Гоша хороший» от него полгода добивались.
И правильно, потому что Гоша – совершенная дрянь, а, значит, сказать, что он хороший, – погрешить против истины.
В доме он не дает слушать музыку, танцевать, садится на люстру и умудряется всех переорать.
Любит он только одного человека – соседскую девочку Наташу, которой он, растекаясь от любовного чувства, каждое утро принимается расчесывать клювом брови, а если Наташа отправляется умываться, летит за ней, садится на раковину и пытается под струю воды подставить попеременно то одно, то другое крыло, а когда она начинает делать уроки, пристраивается рядом, стараясь ухватить шариковую ручку за самый шарик.
Если это ему удается, ручка чертит в тетради прямую по диагонали.
Он обожает муку.
Если ее рассыпают на столе в надежде замесить из нее тесто, Гоша, тут как тут – немедленно пытается в ней искупаться.
Однажды он залетел за пирогом в горящую духовку и, обмахревший, вылетел из нее в один момент.
Кошек он не боится. Собак тоже. Как-то к ним зашла подружка Наташи с таксой Светой.
Гоша спикировал таксе на башку и клюнул ее, отчего такса чуть не рехнулась.
Однажды его потеряли, искали в квартире два часа, а он сидел на спине у Наташи, уцепившись за кофту лапами и клювом и распластав крылья – этакий одноглавый символ России.
И еще Гоша ко всем лезет в тарелки. Он и ко мне залез, когда меня пригласили на день рождения к Наташе.
Гоша непременно хотел склевать у меня весь рис. Я выставил вперед палец, желая отодвинуть нахальную птицу.
Мой палец уперся ему в грудку. Гоша растопырил лапы и расставил крылья, пытаясь сохранить равновесие. При этом он верещал что-то возмущенно на смеси человечьего и попугаячьего языка. Получалось что-то вроде: «Че-ты-рррр-всчи-кры-чи!»
Сильно я на него не давил, но попугай не отступил ни на шаг.
