Малькольм Брэдбери - В Эрмитаж!
Статуя! С не меньшим нетерпением он жаждет встречи и с ней — огромной и ужасной. Она, должно быть, уже закончена. А наш герой трепетно любит статуи. Он разыскивает их, рисует, создает в своем воображении. Человеческое тело — это надгробие и надпись на нем, как говорил Платон. В мире без Бога изваяния — наше Потомство. Идеал, к которому стоит стремиться, апофеоз творения, конечная точка, запечатленная в граните индивидуальность, работа искусства над переменчивой формой материального существования. В статуях — то, к чему стремимся мы в лучшие моменты жизни, совершенная эпитафия, последнее, что остается от нашего бытия, высочайшее его проявление: застывшее движение, жизнь в мраморе, биография в бронзе. Дабы ублажить царицу, Вольтеру пришлось написать тысячу страниц истории Петра Великого. Обладая же присущим Философу безупречным вкусом и дарованным Фальконе безошибочным чувством камня и бронзы, они добьются всемилостивого одобрения с помощью одной лишь статуи.
День за днем создавали они этот идеальный монумент, иероглиф героики. Философ до сих пор помнит тот потрясающий проект, помнит подробно, вплоть до мельчайшей детали. Петр сдерживает поднявшегося на дыбы коня, а вокруг него закутанные в шубы фигуры — олицетворение Варварства, отдающего дань величию государя и цивилизации, которую принес он в эту дикую страну. Здесь и аллегорическая фигура Народной Любви, она почтительно склонилась перед царем, простерла к нему руки, нагая и очаровательная. Ниже — распростертая ниц женская фигура, символ благодарной Нации.
Сколько же времени прошло? Лет девять, не меньше? Они не виделись уже девять лет. Девять лет назад Философ последний раз красноречиво и напористо, как всегда, доказывал, что Потомство — единственная цель человеческой жизни, а скульптор, по своему обыкновению, не соглашался с ним. Девять лет прошло с тех пор, как совсем молодой Фальконе, а с ним двадцать пять мест багажа и Мари-Анн Колло, миленькая, способная ученица семнадцати лет от роду (ее тоже предусмотрительно подобрал для скульптора наш мудрец), погрузились в дилижанс и отбыли на север. Но вот добрался до них и Философ. Дом Фальконе и его просторную деревянную мастерскую отыскать нетрудно. Царица поместила его недалеко от своей розовой хижины, от своего Эрмитажа, прямо на широкой Миллионной улице. Карета останавливается, Философ ступает на землю, пересиливая очередной спазм, берется за дверной молоток, стучит…
Дверь распахивается — и… о боже! Как далеки от действительности его мечты. Да, Фальконе тут, придерживает отворившуюся дверь. Но где же приветствия? Почему никто не сжимает Философа в объятиях, даже не улыбается ему? Почему не слышно восторженных возгласов? Почему не бросается к нему с поцелуями — чмок-чмок-чмок! — малышка Мари-Анн? О теплой постели, о которой грезил он по дороге, по-видимому, тоже можно забыть. Фальконе, застыв у двери, бормочет смехотворные объяснения: мол, из Лондона только что приехал его сын — он там изучает, понимаете ли, искусство — и занял свободную комнату. Что-то отталкивающее появилось в манерах старого друга. Перед Философом — фальшивый, напряженный, совсем чужой человек. Ученик не горит желанием видеть учителя, творению не нужен стал творец, они больше не единое целое. Впрочем, припомнил Философ, Фальконе никогда и не был особенно приветлив. Вспыльчивый, завистливый, неблагодарный, он порой готов был встать поперек дороги своему благодетелю. Но все же — мечтания насмарку. Какой удар, какое разочарование! Какая злобная, уродливая мистификация.
К счастью, карета Нарышкина ждет нашего героя. Удрученный, чтобы не сказать оскорбленный в лучших чувствах Философ с холодным достоинством прощается с Фальконе и, собравшись с духом, накинув плащ, снова усаживается в нее. По скользким площадям и набережным несутся они назад, к дворцу князя Нарышкина. Что ж, дворец прекрасен, Философ способен оценить его, несмотря на сотрясающий тело жестокий кашель, несмотря на пронизывающий холод. Достойная награда за муки и труды Нарышкина в роли придворного шута, управляющего, сводника, карточного партнера. Выполненный в благородном классическом стиле дворец стоит в почтительном отдалении от Эрмитажа, на углу площади, в двух шагах от величественного православного храма, Исаакиевского собора, как раз напротив того места, где, если это все же произойдет, намечено поставить Медного всадника. Однако молодец Нарышкин! Слава его шутовскому гостеприимству! Философу предоставлена спальня, да не одна, а несколько десятков на выбор. Некоторыми из них пользовалась сама государыня — неясно, правда, с какими целями. Целая армия прислуги. Удобный и столь необходимый комод. Жарко натопленная голландская печка и термометр, гордо провозглашающий, что температура на улице ниже нуля. Фамильные портреты бояр в невероятных головных уборах и с не менее удивительными бородами. Мечтам нашего путешественника о комфортном отдыхе все же суждено стать реальностью. Он добрался до Северной столицы. Он отлично устроен. Он устал. Он болен. Определенно пришло время выспаться…
…чтобы проснуться от шума. Да какого! Это самое шумное утро в мире! Дуют в трубы городские сторожа, в соборе на площади полнозвучно перекликаются колокола. Грохочут орудия, гремят литавры, несутся, звеня копытами, полки дворцовой кавалерии. Философ вскакивает с постели и в ночной сорочке и колпаке выбегает на балкон. Маршируют солдаты, важно выступают большебородые священники. В монастырях и церквах с луковками куполов раскачиваются вместе с колокольными языками монахи в черных одеждах. Плюются шампанским фонтаны. На Неве галеры, яхты и торговые суда распустили по ветру флаги и палят из пушек. Со всех сторон в разукрашенных каретах съезжаются к Святому Исаакию короли, королевы, послы, князьки из всевозможных графств и маркграфств Европы, чтобы поприсутствовать на помпезном бракосочетании.
Увы, оказалось, что зря наш герой и Нарышкин так спешили, боясь опоздать к этому грандиозному событию. Похоже, ни Философу, ни князю не бывать нынче в соборе. Нарышкин, и без того вымотанный дорогой, мучается зубной болью. Что до нашего героя, у него просто нет подходящей одежды. Слуга объяснил, что дорожный сундук конфискован навязчивыми таможенными чиновниками. К тому же без парика тоже не обойтись. Остается лишь наблюдать происходящее вместе с хозяином, расположившись на прекрасном балконе прямо над Исаакиевской площадью. А почему бы и нет? Лучшего места не найти. Вот он, город, — как на ладони. Свадебные колокола, фейерверки, канонада, взволнованная толпа. И в назначенный час процессия возвращается к Эрмитажу. Счастливая пара едет в карете, окруженной отрядами Преображенской гвардии и похожей на маленький замок.
Внутри экипажа — молодой наследник Павел Петрович с лицом мопса, мрачный и чопорный. Мать всю жизнь относилась к нему с глубочайшим презрением. Павел же, когда придет пора другой пышной государственной церемонии, но уже не свадьбы, а похорон, устроит трупу своей покойной матушки очную ставку с эксгумированными останками убитого отца (если, конечно, это и впрямь был его отец, что многие, включая и саму Екатерину, отрицали). После чего будет коронован на царство и торжественно встречен обеими российскими столицами. Затем года через четыре его аккуратно удушат придворные, доведенные до крайности выходками царя. Многие из них едут сейчас в этой же процессии. А рядом в карете восседает счастливая немка-невеста. Она проживет недолго и умрет от родов, произведя на свет младенца (причем наименее вероятным отцом инфанта окажется ее законный супруг). Павел вскоре заменит ее одной из ныне отвергнутых сестер.
Процессия постепенно спускается к Неве. В карете, что едет сразу за каретой новобрачных, Философ замечает персону, непосредственно причастную ко всем прошлым, настоящим и будущим, как сулящим удачу, так и чреватым катастрофой, событиям придворной жизни. Это не кто иной, как его дорогой друг, искусный сват с напудренными щеками, Мельхиор Гримм. Размышляя об увиденном, наш мудрец приходит к выводу, что ничего иного не стоило и ждать. Ибо жизнь с ее показным великолепием и переменчивостью — лишь одна из манифестаций чего-то неизмеримо большего и постоянного, зашифрованного в неведомых нам кодах. Быть может, ключ к ним — в исторических ритуалах или же в генетических спиралях династий. А может, во вселенной царит хаос и единственный закон — закон случая. Но скорей всего, разгадка в Книге Судеб, той, что уже написана или же пишется сейчас — там, на небесах.
А ведь правда — пора писать. Праздник только набирает обороты, шум не стихает, звонят колокола, благородные гости кочуют по залам Эрмитажа. А Философ находит себе столик в тихом углу и достает рабочее перо. С тех пор как он покинул улицы элегантного (если город не пострадал от нашествия Фридриха Прусского) Дрездена, Дидро еще не отправил домой ни одного письма. Теперь он строчит быстро и с удовольствием. Сначала сварливой жене и беременной дочке-плясунье. C'est moi[14], торжественно сообщает он, я добрался, я в том самом городе. Скорее мертв, чем жив. Вещи почти все целы, не считая ночной рубашки и любимого парика. Ниже — подробное описание болей в кишках и ужасного кашля. И обещание: пусть его соблазняют путешествием хоть к Великой Китайской стене, он вернется наикратчайшим маршрутом, вот только покончит со своими философскими обязанностями (с созданием новой России). Подумав, добавляет несколько рекомендаций по управлению домом для вечно неуверенной, вечно сомневающейся супруги. «Приберись, потом переверни все вверх дном, потом приберись снова — и успокойся». И под конец — грустная история встречи с бессердечным и неблагодарным Фальконе. Что все-таки случилось со старым другом? В чем дело? «По его милости я мог бы, как бездомный нищий, замерзнуть в скифском сугробе».
