Этгар Керет - Семь тучных лет
– Попкорн! – завопил Лев. – Я хочу попкорн! Я хочу попкорн, который светится в темноте, как вон у той толстой девочки!
После двух ведер непривычно липкого попкорна, которому в тот же вечер предстояло превратиться в фосфоресцирующие какашки, Уайнхаус впустила нас и еще примерно тысячу изнывающих семей внутрь, и мы бросились к аттракционам. Моя жена-пацифистка, боясь затоптать какого-нибудь плачущего младенца, решила постоять в сторонке, что обеспечило нам двадцать дополнительных минут ожидания перед каруселью со слонятами Дамбо. Очередь, в которую мы встали, показалась нам совсем небольшой. Вот в чем, возможно, заключается подлинная гениальность организаторов: они делают из очереди такую искусную змейку, что та всегда кажется короткой. Пока мы ждали, я вычитал в айфоне несколько пикантных подробностей про Уолта Диснея. Найденный мною сайт утверждал, что, вопреки городской легенде, Дисней не был прямо-таки нацистом – он был обычным антисемитом, который ненавидел коммунистов и очень высоко ценил немцев.
Там и сям в запутанном лабиринте нашей очереди стояли какие-то декоративные каменные столбики, из вершины которых пробивались крошечные растения. Лев жаловался, что эти миниатюрные деревца воняют. Сначала я сказал, что ему просто кажется, но, увидев, как уже третий по счету отец приподнимает своего мальчика повыше, чтобы мальчик пописал в цветочный горшок на макушке столбика, понял, что тот же бог, который даровал создателям парка трансцендентальную архитектурную мудрость, даровал моему сыну тонкое обоняние. Стало немного теплей, и сопли в носу у Льва растаяли. Жена отправила меня искать салфетку. В ходе своей короткой экскурсии я обнаружил, что любая вещь, которую можно приобрести за деньги, находится в парке с легкостью, а вот неприбыльные штуки вроде туалетов, трубочек для питья или салфеток отыскать практически невозможно. Когда я вернулся к семье, сияющий Лев уже сползал с Дамбо. Сын подбежал и обнял меня:
– Папа! Это здорово!
Словно по команде, появился огромный Микки-Маус и начал болтать с посетителями.
– Скажи Микки, что мы хотим открыть «Шекель-Дисней» у себя в Израиле, – проинструктировал меня Лев.
– Что такое «Шекель-Дисней»? – спросил я.
– Это как здесь, только вместо евро мы будем брать с людей шекели, – объяснил мой денежный коротышка.
Микки приблизился. Теперь он был на расстоянии вытянутой руки. Я бросил ему: Bonjour, надеясь завязать беседу.
– Добро пожаловать в «Диснейленд»! – отозвался Микки и помахал нам четырехпалой лапой в белой перчатке.
Авария
– Тридцать лет я вожу такси, – говорит мне человечек за рулем. – Тридцать лет – и ни одной аварии.
Я выехал с ним из Беэр-Шевы почти час назад, и весь час он не замолкал ни на секунду. При иных обстоятельствах я бы предложил ему заткнуться, но сегодня у меня нет сил. При иных обстоятельствах я бы не вышвырнул 350 шекелей на такси до Тель-Авива. Я бы поехал поездом. Но сегодня мне надо попасть домой как можно скорее. Сегодня я – вроде тающего мороженого, которому нужно вернуться в морозильник, вроде телефона, которому срочно надо подзарядиться.
Прошлую ночь я провел с женой в больнице Ихилов. У жены был выкидыш и сильное кровотечение. Мы сначала думали, что все обойдется, но она потеряла сознание. Только когда мы добрались до больницы, нам сказали, что ее жизнь в опасности и необходимо переливание крови. За несколько дней до этого врачи сказали нам с родителями, что раковая опухоль в основании папиного языка снова вернулась и единственный способ с ней бороться – это удалить язык и гортань. Онколог была против операции, зато мой папа был за.
– В моем возрасте, – сказал он, – мне нужны только сердце и глаза, чтобы смотреть, как растут мои внуки.
Когда мы вышли из кабинета, врач шепнула мне:
– Попробуйте его уговорить.
Она явно плохо знала папу.
Таксист в сотый раз повторяет, что за тридцать лет у него не было ни одной аварии – и вдруг, пять дней назад, его машина поцеловала бампер другой машины на скорости двадцать километров в час. Обе остановились, и таксист увидел, что у второй машины нет совершенно никаких повреждений, кроме царапины на левой стороне бампера. Он предложил второму водителю двести шекелей прямо на месте, но тот настоял на обмене контактами страховых компаний. На следующий день этот второй водитель, русский парень, позвал таксиста приехать в ремонтную мастерскую. Там он вместе с хозяином мастерской – наверное, своим приятелем – показал моему таксисту огромную вмятину по всему противоположному боку машины и сказал, что стоимость ущерба – две тысячи шекелей. Таксист отказался платить, и теперь страховая этого парня с ним судится.
– Не волнуйтесь, все обойдется, – говорю я, надеясь, что от этого он хоть на минуту замолчит.
– Как оно обойдется? – жалуется таксист. – Они меня поимеют. Эти гады хотят выжать из меня деньги. Это, по-твоему, справедливо? Я пять дней не спал. Понимаешь, да?
– Кончайте об этом думать, – предлагаю я. – Подумайте о чем-нибудь другом. О хороших вещах, которые с вами в жизни случались.
– Не могу, – стонет водитель и морщится. – Не могу, и все.
– Тогда кончайте об этом рассказывать, – говорю я. – Думайте, страдайте, только мне больше про это не рассказывайте, ладно?
– Дело ж не в деньгах, – продолжает таксист. – Ты уж мне поверь. Меня несправедливость мучает.
– Заткнись, – не выдерживаю я. – Просто заткнись хоть на минуту.
– Ты чего кричишь? – обиженно спрашивает водитель. – Я старый человек. Нехорошо.
– Я кричу, потому что мой папа умрет, если у него изо рта не вырежут язык! – кричу я. – Я кричу, потому что моя жена в больнице после выкидыша!
Таксист замолкает впервые с того момента, как я сел в машину, но теперь поток слов внезапно не могу остановить я:
– Давай так. Подвези меня к банкомату, я сниму две тысячи шекелей и отдам тебе. За это пусть не моему, а твоему папе будут вырезать язык и пусть это твоя жена лежит в больнице с переливанием крови после выкидыша.
Водитель все еще молчит. Теперь молчу и я. Мне слегка неловко, что я на него наорал, но не настолько, чтобы извиняться. Стараясь не встречаться с ним взглядом, я смотрю в окно. Мы проезжаем указатель «Рош А-Аин», и я понимаю, что мы проскочили съезд на Тель-Авив. Я вежливо сообщаю об этом водителю – или ору, не могу теперь вспомнить. Он говорит, чтобы я не волновался. Он не очень знает дорогу, но буквально за минуту разберется.
Вскоре он паркуется на крайней правой полосе трассы; до этого ему удается убедить другого водителя притормозить. Мой водитель уже выбирается из машины, чтобы спросить, как ехать в Тель-Авив.
– Ты нас обоих убьешь, – говорю я. – Тут нельзя парковаться.
– Тридцать лет я вожу такси, – бросает он мне и вылезает, – тридцать лет – и ни одной аварии.
Оставшись в такси один, я чувствую, как глаза наливаются слезами. Я не хочу плакать. Я не хочу себя жалеть. Я хочу смотреть на вещи оптимистично, как мой папа. Моя жена сейчас в полном порядке, у нас уже есть прекрасный сын. Мой отец выжил в Холокосте и дожил до восьмидесяти трех лет. Мой стакан не просто наполовину полон – вода переливается через края. Я не хочу плакать. Не в этом такси. Слезы поднимаются все выше и вот-вот потекут по щекам. Внезапно я слышу треск, грохот и звон бьющегося стекла. Мир вокруг меня рушится. Серебристая машина, смятая в лепешку, вылетает на соседнюю полосу. Такси тоже движется. Но не по земле. Оно парит над землей в направлении бетонного парапета. Когда оно врезается в парапет, я слышу еще один удар. Видимо, в такси впечаталась еще одна машина.
В кабине «скорой» врач с кипой на голове говорит, что мне очень повезло. Не погибнуть в такой аварии – это чудо.
– Как только тебя выпишут, – прибавляет он, – беги в синагогу и благодари Бога, что остался жив.
У меня звонит телефон. Это папа. Он просто звонит спросить, как прошел мой день в университете и спит ли уже малыш. Я рассказываю, что малыш спит и что мой день прошел отлично. И что Шира, моя жена, тоже в полном порядке. Она как раз пошла в душ.
– Что это за шум? – спрашивает он.
– Сирена «скорой», – говорю я. – Проехала мимо по улице.
Пять лет назад мы с женой и совсем еще маленьким сыном были на Сицилии. Я позвонил папе спросить, как дела. Он сказал, что все отлично. Я услышал, как голос из громкоговорителя зовет доктора Шульмана в операционную.
– Ты где? – спросил я.
– В супермаркете, – сказал папа, не колеблясь ни секунды. – По громкоговорителю объявляют, что кто-то потерял сумку.
Он говорил так убедительно. Так уверенно и весело.
– Почему ты плачешь? – спрашивает папа в трубке.
– Пустяки, – заверяю я; «скорая» как раз останавливается возле приемного отделения, и врач с грохотом распахивает дверь машины. – Честно, пустяки.
Усы для сына
Незадолго до шестого дня рождения нашего сына Льва мы с женой спросили его, хочет ли он провести этот день как-нибудь по-особенному. Лев посмотрел на нас с некоторым подозрением и спросил, почему это мы должны проводить день рождения как-нибудь по-особенному. Я сказал, что мы не должны, но люди часто стараются провести свой день рождения как-нибудь по-особенному, потому что сам день – особенный. Так что если ему чего-нибудь хочется – например, украсить дом, испечь пирог или отправиться куда-нибудь, куда мы обычно не ходим, – то мы с мамой с удовольствием это организуем, а если нет, то мы проведем этот день как любой другой. Словом, ему решать. Лев пристально посмотрел на меня, а потом сказал:
