Игорь Зотов - Аут. Роман воспитания
Я остался. Нырнул еще пару десятков раз и нашел. Часы слабо блеснули на солнце. Приложил их к уху – тикают. Пошел к берегу. Минут за сорок добрел. Люся ждала меня у костра.
– Палатку ставить умеешь? – спросила.
– Попробую, не бином Ньютона.
– Только не вздумай ко мне приставать ночью.
– Не буду.
Она пришла сама, а через месяц мы поженились.
VIIВ Калифорнии у нее появился этот то ли голландец, то ли бельгиец, я поначалу не понял. Домой она возвращалась поздно, а порой и вовсе не приезжала, врала, что ездила с подругами на уик-энд то в Сан-Франциско, то даже летала в Нью-Орлеан «джаз послушать». Мы как бы поменялись ролями, и теперь я уже мчался вечерами домой. Я взывал к ее материнской совести, ведь близнецы, не говоря уж об Алексее, целыми днями были предоставлены самим себе. Я поначалу принялся опекать их, старался проводить с ними больше времени, но скоро понял, что это мне и не по силам, да и не по нраву. Прежде меня устраивало, когда мои семейные были «все дома и все спали». Теперь же я растерялся. Я и прежде знал, что Люся, так сказать, женщина крайне эмансипированная, и даже удивлялся, что она безропотно нарожала троих – чуть было не четверых детей, но вот ее эмансипированность вылезла во всей красе.
Люсю понесло, она точно мстила мне за все годы нашего совместного житья, за эти чертовы часы (кстати, она их потеряла-таки в первый же год после нашей свадьбы), которые я униженно выуживал из озерного ила. Она не простила мне моих унижений. Во время наших теперь уже редких встреч мы только ругались. Она винила меня в том, что я ничем не помог Алексею, что я лишь вгонял его комплексы внутрь и вот они теперь вырвались – все!!! Кричала, что знает о своем первенце нечто такое, что мне будет «слишком страшно даже и без Страшного суда»! И что она не может больше жить с этим знанием, а я только делаю хуже, делаю все, чтобы отвратить ее от сына, чтобы она уже ничем не смогла помочь ему.
Потом она объявила о разводе. Я поначалу не понял, что это окончательно и что сопротивление бессмысленно. Я принялся искать встречи с этим то ли голландцем, то ли бельгийцем, который оказался вполне милым, похожим на Пьера Безухова в исполнении Бондарчука, датчанином. К тому же Люсю, по всей видимости, искренно любящим. Моя истерика разбилась о его широкую датскую грудь, как о скалу. Я сдался. Я не противился разводу, сторговав себе бессмысленное право проводить с детьми отпуск. И они улетели. В Копенгаген.
A y меня начались странные дни. Сперва я с головой ушел в работу, а мои статусные потуги вроде покупки поместья или самолета отошли сами собой. В этом уже не было необходимости. Я не умел развлекаться сам. Тем паче что и плоть скоренько потребовала утешения. Но как дать его ей, я не знал, вы не поверите – кроме Люси, у меня никого никогда не было. Я не умел водить не то что брачные хороводы, а просто договориться с проституткой.
Пару раз я пробовал завести шашни на корпоративных вечеринках, но оба раза безуспешно. Я категорически не знал и не чувствовал, где кончается приятельский треп и начинается этот идиотский sexual harassment, о котором в Америке пошла мода трындеть на каждом углу. Друзей я так и не завел. В русской колонии мне было невыносимо скучно, это раздувание «русской самобытности», эти балалайки, самовары, Высоцкие да Дмитриевичи, – попахивало дурно. Эти люди жили каким-то никогда не бывшим прошлым. Мифами, которые не имели ничего общего с реальностью. Здесь, на самом юге Америки, рядом с Мексикой, рядом с великим океаном, это казалось особенно диким. Какие, к черту, «яры», кабаки, цыгане, тройки с бубенцами?! Никто из них не хотел или не мог жить настоящим. Все, словно пираньи, набрасывались на новое высказывание Солженицына, или на новый роман Аксенова, или на гастроли Пугачевой. На то, в общем, что никому, кроме них, по большому счету было не нужно и не интересно.
В обществе же американском я тоже не смог прижиться, что оказалось для меня полнейшей неожиданностью. Сказалось, очевидно, советское воспитание: воспитан-то я был в искренней вере в слово, и потому разговоры по-американски казались мне пустыми, никчемными. Мне хотелось раскрыться, и я хотел, чтобы и собеседники отвечали тем же. А они лишь вежливо молчали, их не интересовал мой внутренний мир. Единственный человек, которому, как мне казалось, я, как личность, был интересен, – доктор Строус – жил далеко. Да к тому же я понял, по здравом размышлении, что я для него-то не более чем клиент, хорошо платящий клиент.
Я превозмог себя. Я начал изнурительную жизнь с проститутками. Домой возвращался под утро и уже ни о чем не мог и не хотел думать. Так легче.
Опять же, с трудом превозмогая себя, я, когда подошел срок моего первого со времени развода отпуска, созвонился с Люсей и сказал, что хочу провести эти две недели с детьми в Израиле, у своих родственников. Она ответила, что в Израиле стреляют-взрывают и она боится отпускать детей.
– Лучше съезди с ними в Грецию. И полезно, и безопасно.
– Хорошо. Но сначала мы хотя бы пару дней проведем в Иерусалиме. Семен (это мой двоюродный брат, уехавший из Москвы в Израиль еще в середине семидесятых) говорит, что стрельба – полная чушь. Они ничего не слышат и не видят. А в смысле истории Иерусалим не хуже Греции.
– Ты представляешь, какая там жара в июне? – спросила она.
– Не большая, чем в Калифорнии или в той же Греции, я тебя уверяю.
– Ну, хорошо, если ты обещаешь мне, что только три дня и не больше, а потом вы поедете в Грецию, я согласна.
– Я могу свозить их на Кипр, там тоже, говорят, много чего. Афродита вышла из… из спермы, ха-ха! Лазарь похоронен… Ну тот, что потом воскрес. И всего миль двести от Израиля. К тому же там много русских, а ребятам недурно поговорить и по-русски после Копенгагена. Я закажу хороший отель, прямо сейчас.
– Валяй, – вяло согласилась Люся.
Вы заметили, что мы с ней говорили ровно, без ругани? Это так. Но на самом деле, когда я слышал ее нарочито бесстрастный голос, я дрожал от ненависти. До которой от любви, как известно, один шаг.
Я вылетел в Копенгаген.
Вот уж не знал, что соскучусь по детям. Мы гуляли по городу, ходили в Тиволи, в Экспериментариум, ездили в «Луизиану», обошли все ресторанчики в Нюхавн. Они, особенно, конечно, Маша с Мишей, мне тоже обрадовались, наперебой рассказывали о школьных успехах, о трубочисте, который приходил, когда задымил камин, об Андерсене, о его Русалочке, которая стоит памятником возле берега и кто-то постоянно ее крадет… Алексей же в основном молчал, но иногда вдруг ни с того ни с сего начинал тоже рассказывать про свое житье. Жаловался на скуку.
Он пробовал возобновить занятия рисованием, но учитель в студии заставлял их сидеть на лестницах Пинакотеки или в тесных залах музея Торвальдсена и срисовывать скульптуры и бюсты.
– Ничего скучнее не мог придумать, – вздохнул Алексей.
– Но ведь это везде так – начинают с классических образцов, а уж потом – сами, – сказал я с излишним, правда, жаром.
– Папа, ты не понимаешь, насколько это никому не нужно. Мы даже ни разу не съездили на море, ни разу не рисовали море! – с ответным жаром возразил Алексей.
– Какое море! Чтобы нарисовать море, нужно долго учиться. На чем-нибудь простом. Уметь выстраивать композицию… В конце концов…
– Какая же, папа, у моря композиция?! – перебил он.
– Ты ничего не понимаешь, – кипел я.
Но вовремя понял – нужно притормозить. Впрочем, такого рода стычек у нас бывало по нескольку на дню. Мне-то сначала казалось, что я уже нашел контакт со старшим сыном, а оказалось – ничуть. Все как всегда.
Потом мы вылетели в Тель-Авив, там нас встретил Сема и повез к себе в Иерусалим. Жара и вправду стояла несусветная.
Я в принципе храню в себе какие-то родовые черты. К примеру, люблю жару. Точно варан или змея. Не то чтобы кровь начинает циркулировать быстрее, но именно в жару я чувствую себя человеком. Предки мои ведь вышли из этой безжизненной земли и рассеялись по иным землям. Вроде бы адаптировались на севере, западе, даже на востоке. И там живут веками. Но я холод не переношу. А вот в знойном Иерусалиме я чувствовал себя прекрасно. Дети мои если и выходили из кондиционированного дома Семена, то лишь затем, чтобы перебраться в кондиционированный же его автомобиль. Я же вставал очень рано, брал такси и ехал в центр, и там гулял с картой под мышкой по воображаемым мною булгаковским маршрутам. Ничего, конечно, похожего на впечатление от любимого романа я не находил, но в мозгу отмечал: здесь примерно Иешуа беседовал с Пилатом, которого мучила мигрень, а вот этот почти смешной бугорок и есть Голгофа… И было так же жарко, и так же многоголосо на улицах, как два тысячелетия назад.
Дети же откровенно скучали. Один лишь раз Сема вывез нас на джипе на Мертвое море, так, для галочки, и они с боязливой радостью погрузились в этот странный водоем, в котором и утонуть невозможно.
