Зоя Журавлева - Кувырок через голову
Дождь был еще по-летнему теплый. Звонко бился в зонты. У папы зонтика, разумеется, не было. Но кругом сразу раскрылись веселые, цветастые зонтики, которые на своих тонких ручках весело и бесстрашно тащили людей к остановкам, поближе к домам, где карниз, под деревья.
— Ася! Вадик! — кричал папа на бегу. — Спасайся!
Терпко запахла трава, растревоженная дождем. В траве катался мокрый Фингал, взрывая ее блаженным носом, задирая ноги и даже всхрапывая от избытка счастья.
Папа, Ася, Богданов, все вместе, влетели под дерево и ухватились, все сразу, за теплый шершавый ствол.
— Ух, — выдохнул папа. — Красотища!
Кругом ничего не было уже видно. Только дождь. И папа, наверное, не совсем выбрал подходящий момент, чтобы сказать:
— Чувствуете, в каком городе вы живете?
Ася, например, чувствовала, как у нее под курткой, прямо по животу, ползут холодные капли. И как волосы завиваются колечками на дожде, она прямо чувствовала.
А Богданов отжал мокрую шапку и ответил все-таки:
— В Ленинграде живем…
Папа, наверно, ждал каких-то других слов. Но ведь у него самого их тоже не было. Он просто ощущал где-то внутри какой-то холодящий восторг, когда видел вокруг себя этот город. И горделивую распирающую душу радость, что завтра снова увидит. И послезавтра. И всегда будет видеть. Вечно. Потому что это — его город.
Но таких слов, чтоб рассказать это Асе с Богдановым, папа тоже, увы, не знал…
Дождь обрушился вдруг живой стеной и сразу прекратился, как только летом бывает. Уже дождя нет! Солнце. Капли блестят на траве. Люди на автобусной остановке с веселым щелком складывают, как парашюты, цветные зонтики. И стоят уже черными черточками.
Прибежал Фингал и стряхнул все с себя на папины брюки. Сразу стал сухой! Папа поглядел, какие теперь брюки, и решил:
— Нагулялись. Можно двигаться к дому.
Фингал культурно шел рядом без поводка. Встречные смотрели на него с уважением. Идти тут недалеко. Но, как мама любит говорить: «Район у нас прекрасный, у этого района только один недостаток — здесь наш папа вырос». Этот недостаток Асе с мамой давно известен, а Богданов, например, не знал.
— Обрати, Вадим, внимание на этот дом, — торжественно объявил папа.
Богданов обратил.
Дом серый, четырехэтажный, с большим балконом в центре. На балконе стоит девчонка с косичками, свесившись через перила, и корчит Богданову рожи.
— Я в этом доме родился, — гордо сообщил папа.
Удивительно, как он помнит. Ася совершенно не помнит, где она родилась. А мама всякий раз рассказывает по-другому. То Ася из гнезда вывалилась, как Борис Аркадьич Бельмондо. И они с папой в листьях ее нашли, Ася там пищала. То будто она сидела в кружевном одеяле на каком-то необитаемом острове, на теплых камнях, и махала им погремушкой, чтоб ее забрали. А мама с папой мимо на лодке плыли. Хорошо, заметили, как взблескивает погремушка! Или будто они получили новую квартиру, открыли своим ключом, вошли. Пусто. А посередине, на маминой пишущей машинке, сидит голая Аська и колотит голыми пятками прямо по клавишам. Одну букву — «Э» — она, кстати, тогда повредила. И эта буква у мамы до сих пор заедает, мама показывала…
Все, конечно, врет. Но это неважно. Ася давно поняла, что не столь уж важно, как человек родился, где, в каком доме. А важно, что этот человек — есть. Но папа никак не поймет.
— В этом самом доме, — умиляется папа. — На третьем этаже.
Ага, где девчонка как раз корчит рожи. Ася тоже ей скорчила.
— Давно? — спросил Богданов.
— Как тебе сказать? Довольно давно…
— Ничего, вы еще не очень старый, — утешил его Богданов.
Болтает, как обыватель! Папе тридцати семи лет еще нету. Что он, старый? Ему все на улице говорят: «Молодой человек!» И в магазине. А когда он в метро место старичку уступил, старичок вообще сказал: «Спасибо, юноша!» Может, у самого Богданова мама старая! Но Ася же ничего не говорит!
Ася втиснулась между своим папой и этим Богдановым.
Спихнула Богданова с тротуара, будто случайно, и пошла рядом с папой. Но папа опять ничего не понял.
— Ты зачем человека толкаешь? — говорит.
— А сюда ты ходил в детский сад, да? — сказала Ася, чтобы сделать своему папе приятное, пока бесчувственный Богданов бредет по мостовой и сопит.
— Запомнила? — умилился папа. — Именно в эти ворота мама меня водила. Шарфом закутает и ведет. А я все ревел. Не хотел ее отпускать на работу.
Фингал и то давно уж запомнил. Возле этих ворот всегда остановится и нюхает каменную тумбу. Особенно тщательно! У этих ворот дворник тогда сидел, папа рассказывал. Смотрел, кто идет во двор. Запирал на ночь свои ворота. Нужно было звонить, как в квартиру, если поздно, например, вернулся. Этому дворнику делать, наверно, нечего было, раз он занимался такими пустяками. Ася не представляет, чтобы их дворничиха, которая всегда кричит на Фингала, зачем он шляется, запирала ворота на ночь. Она тогда бы никому не открыла. Чтобы не шлялись! Это счастье, что ворот давно нет. Ходишь в арку, когда захочешь, и никто не смотрит.
— А в эту булочную я бегал за хлебом, — сообщил папа радостно.
Вспомнил! Никакой давным-давно нету булочной. Асе иногда кажется, что и никогда не было. Один папа видит.
— Где? — не понял Богданов.
— Тут булочная была, — показал папа, — где «Химчистка». Калачи такие еще пекли, теплые, с маком.
— Всегда «Химчистка» была, — хмуро сказал Богданов.
Ему, значит, тоже кажется.
— А на этом углу у меня два рубля отняли, — счастливо вспомнил папа. — Так жалко было, смех!
— Как — отняли? — удивился Богданов.
— Очень просто, — с удовольствием объяснил папа. — Бегу вечером в булочную, а они — вдруг из темной подворотни. Большие мальчишки! Самый верзила говорит: «Раскошеливайся!» И два рубля забрал. Как, думаю, домой возвращаться? Целых два рубля. По-теперешнему-то — двадцать копеек. Из дому хотел сбежать…
— Вас мама била? — заинтересовался Богданов.
Папа как-то быстро взглянул на него.
— Нет. А что?
— Ничего, — Богданов снова нахмурился. — Просто спросил. А вы с ними дрались?
— С кем? — папа уже забыл. Такой рассеянный, вроде мамы.
— Ну, с этими… которые отобрали…
— Не помню, — задумался папа. — Нет, вроде не дрался. Маленький еще был. Испугался.
— А я бы дрался, — твердо сказал Богданов.
Ася знала, что он говорит чистую правду, правду и ничего, кроме правды. Это она где-то читала. Когда Калюжный из третьего «Б» нарочно Асю толкнул в буфете и все деньги раскатились по полу, Богданов ему так дал! Калюжный потом на коленках ползал, пока все обратно собрал. До копейки! Теперь он Асю за километр обходит в коридоре, будет помнить.
— Знаешь, сейчас я бы тоже дрался, — вдруг додумался папа. Но сразу отвлекся, потому что они уже поравнялись с довольно-таки мрачным домом, похожим на корабль. Этот дом папа чтит особо. Сразу торжественно сообщил. — А вот в этом самом доме жила моя первая любовь!
Фингал круто свернул и ткнулся носом в подъезд. Но не смог открыть. Папа на него цыкнул. Это не Фингалова ума дело!
А Богданов предусмотрительно промолчал. Может, папа его огорошил своей откровенностью? Богданов, наверное, не знал, как себя держать, когда зашел такой разговор. Удобно спрашивать или нет? Но скорее всего, он просто не верил папе — как с булочной.
Ася-то знала, что папа говорит чистую правду, ничего, кроме правды. Именно в этом подъезде, пятое окно с краю, она жила, папина первая любовь. Она была легкая, как одуванчик, и скакала через скакалку, не касаясь земли. Никогда, что ли, не касаясь? Папа не уточнял. Косы у нее были до пояса, даже ниже. Если ее вызывали к доске, она их накручивала на палец. Сразу две — на один палец? Такие громадные косы? Это какой же палец надо иметь? Папа не уточнял. Он даже взглянуть на нее боялся! Чтобы случайно не сдуть? Она же — легкая как одуванчик.
Это было в четвертом папином классе…
Довольно уже давно, но папа не может забыть. Разве первая любовь забывается? Если он хоть слово забудет, Ася с мамой сразу ему подскажут. Это же папина первая любовь! Тут каждое слово важно, чтоб все слова на месте. Он прошлый раз им не так рассказывал! Надо вот так!
Папа даже обижался.
А весной вышел с Фингалом пройтись и вдруг сразу вернулся. На всю квартиру кричит: «Таня! Ася! Смотрите, кого я привел!» Мама с Асей скорей прибежали. Их папа так и сияет. Держит за руку женщину. Незнакомую. Толстую. В резиновых сапожках. И с хозяйственной сумкой на молнии, из которой торчит бледный зеленый лук и еще что-то. Женщина хочет отнять свою руку у папы. А папа не отдает! «Таня, Ася, знакомьтесь! Это Лиля! Я Лилю встретил! Она, оказывается, на Моховой живет!»
Так счастлив, что эта толстая женщина рядом живет, — просто странно.
Мама, конечно, улыбается, что она рада. Ася молчит, надулась. Вдруг папа заметил: «Ой, я же не объяснил. Это же Лиля, моя первая любовь!» Ася чуть не упала, честное слово. Такая толстая? С луком в хозяйственной сумке? У нее даже вырвалось, ненарочно, честное слово: «Легкая, как одуванчик!» Папа смутился. Мама дернула Асю за брюки. А женщина почему-то обрадовалась: «Он так говорил, да? Юрик, спасибо!» И сама схватила папу за руку.
