Мартин Сутер - Кулинар
Несколько раз Андреа слышался звон, и она прикладывала ухо к двери, но отходила ни с чем.
— Что будем делать, если не сработает? — волновался Мараван.
— Всё пройдёт как надо, — уверяла его Андреа. — А если нет, мы никогда этого не узнаем. Никто не признается в том, что напрасно потратил больше тысячи франков на эротический ужин.
Андреа подала супругам шампанское и закуски и вернулась на кухню, хихикая.
— Фрау Меллингер разделась и сидит, завёрнутая в прозрачную ткань, — сообщила она.
А после машевых лент рассказала:
— По традиции я назвала это блюдо «мужчина и женщина», и он спросил: «Кто из них мужчина, твёрдая или мягкая?..»
Мараван не отвечал и выглядел подавленным.
— Я, конечно, сказала, что обе… — Андреа интригующе замолчала, — и тогда она заметила: «Будем надеяться».
Интервалы между переменами блюд становились всё длиннее.
Андреа вышла на террасу покурить. Смеркалось. В озере отражались огни города, предместья казались разбросанными по отдалённым холмам скоплениями светящихся точек.
После основного блюда колокольчик замолчал. Мараван нервничал. Ему надо было рассчитать время на приготовление конфет. Сладкие шарики нужно варить пять минут, затем ополоснуть холодной водой, наполнить маслом гхи и на двадцать минут поставить в духовку, установив температуру шестьдесят градусов.
Он мог не успеть, и поэтому через десять минут после того, как Андреа подала карри, полностью подготовил конфеты к выпечке. Теперь же боялся, что они потеряют форму, если клиенты задержатся.
— Посмотри, как они там, — вот уже во второй раз попросил он Андреа.
Направляясь к двери, девушка задумалась, удобно ли будет постучаться или достаточно пару раз кашлянуть. Однако уже на полпути до неё донеслись звуки, разрешившие все сомнения.
— Думаю, десерт им не потребуется, — сказала она Маравану, вернувшись на кухню.
Успех с первыми клиентами придал Андреа уверенности.
Выслушав восторженные отзывы четы Меллингер о терапии «Пищи любви», Эстер Дюбуа уже на следующий день предложила новую пару. Чистая прибыль, за вычетом стоимости продуктов и шампанского, составила тысячу четыреста франков. Работалось легко, Андреа не страдала от придирок начальства, а тамилец оказался спокойным, вежливым и ненавязчивым напарником.
Андреа помнила, что воплощение в жизнь идеи «Пищи любви» — её заслуга. Нужно было додуматься использовать кулинарное искусство тамильского гастарбайтера в качестве сексуальной терапии. Равно как иметь связи, чтобы протолкнуть продукцию на рынок.
В работе официантки Андреа недоставало именно творчества. У неё часто возникали идеи, однако не было возможности их реализовать. Теперь всё стало по-другому, и Андреа гордилась своей изобретательностью. Поскольку дело, ко всему прочему, приносило деньги, никаких причин прекращать его она не видела.
И когда вскоре Эстер Дюбуа предложила новую пару своих пациентов, девушка не думала ни секунды.
У Маравана тоже не возникло вопросов. Кроме одного:
— Они женаты?
В основном к ним обращались супруги старше сорока лет, достаточно состоятельные, чтобы иметь и такую проблему, и средства на её устранение. Мараван познакомился с тем обществом, о котором прежде знал разве что понаслышке, поскольку работа повара в дорогих отелях Шри-Ланки и южной Индии не предполагала тесных контактов с клиентурой.
Он входил в дома, где стоимость каждого стула или водопроводного крана могла покрыть расходы его семьи за несколько месяцев. Он появлялся в их кухнях как посвящённый в тайны древнего искусства, однако чувствовал себя безбилетными пассажиром межпланетного космического корабля.
Прежде Мараван полагал, что за годы жизни в этой стране сблизился с её жителями, стал понимать их культуру и образ мыслей. И только теперь, заглянув за кулисы, понял, насколько чужды ему эти люди и их проблемы. Его удивляли их жизненные приоритеты, ему казалось странной их манера говорить, одеваться.
Тамилец предпочёл бы держаться от них на расстоянии. Он страдал от того, что был вынужден вторгаться в их частную жизнь.
Маравана и раньше поражало то, что европейцы даже не пытаются оградить свои интимные проблемы и радости от посторонних взглядов. Они целовались на публике, беседовали в трамвае на личные темы. Школьницы одевались как проститутки. В газетах, телепрограммах, кино, песнях главной темой был секс.
Мараван хотел бы не видеть, не слышать, не знать всего этого. И вовсе не из-за ханжеского воспитания. В стране, где он вырос, женственность почиталась как первичная сила мира. Там боги имели пенисы, а богини — влагалища и груди. И рожали их не девственницы. Нет, его не раздражала сексуальность. Она играла важную роль в культуре, религии, медицине его народа. Но здесь она ему претила, и Мараван знал, почему: потому что общение с этими людьми, несмотря на их внешнюю открытость, оставляло в его душе неприятный осадок.
Тем не менее дело продвигалось. Через месяц после Меллингеров «Пища любви» обслуживала уже пять пар за неделю. А после шестой они впервые подвели итог бухгалтерии.
В конце сентября Андреа и Мараван поделили между собой прибыль. Семнадцать тысяч франков — и никаких налогов.
Октябрь 2008
19
Бухгалтерией Мараван занимался весь день и половину ночи. А в шесть утра начал готовить меню на следующий день. К обеду подъехала Андреа на своём универсале, и они грузили термобоксы и другую аппаратуру.
Работа стала утомлять Маравана: каждый день он готовил одно и то же. Но тамильцу нравилась финансовая независимость, признание его мастерства и общество Андреа. С каждым днём они сближались всё больше, хотя и не так, как хотел того тамилец.
Они были коллегами, которым приятно иметь дело друг с другом, а в перспективе могли стать добрыми друзьями.
На этот раз Андреа привезла с собой кипу корреспонденции, которую вытащила из переполненного почтового ящика Маравана. Между рекламными брошюрами и листовками, которые разносчики пачками засовывают в щель, чтобы как можно скорее избавиться от своей ноши, она обнаружила конверт, адресованный Маравану и подписанный детским почерком.
Это было письмо от его племянника Улагу.
«Дорогой дядя, — писал мальчик. — Надеюсь, у Вас всё хорошо. А наши дела идут неважно. Многие сбежали от войны в Джафну, и теперь здесь часто не хватает еды на всех. Люди говорят, что мы проигрываем войну, и боятся. Но Нангай сказала, что хуже не будет.
Из-за Нангай я и решился Вас побеспокоить. Она совсем плоха, но не хочет, чтобы Вы об этом знали. Она похудела, целыми днями пьёт воду, а ночью ходит под себя. Врач говорит, что, если Вы не достанете ей лекарство, она совсем усохнет. Он написал мне на бумажке, что нужно, и эту бумажку я вложил в конверт. Я надеюсь, что Нангай не умрёт.
Я целую и благодарю Вас. Жду, когда война закончится и Вы снова вернётесь. Или, может, мне приехать к Вам и тоже стать поваром?
Я уже научился готовить.
Ваш племянник Улагу».
Улагу был старший сын младшей сестры Рагинн. Ему исполнилось одиннадцать лет, когда дядя уехал в Европу Тамилец тяжело переживал разлуку с любимым племянником. Замкнутый, мечтательный, Улагу напоминал Маравану его самого в детстве. Как и дядя когда-то, мальчик много времени проводил с Нангай на кухне.
Иногда Маравану казалось, что Улагу — оставшаяся на родине частичка его самого. И за это он был благодарен племяннику.
— Плохие новости?
Андреа наблюдала за Мараваном, перетаскивая аппаратуру с кухни на лестничную площадку.
Тамилец кивнул.
— Мой племянник пишет, что тёте совсем плохо.
— Той поварихе?
— Да.
— Что с ней?
Мараван развернул записку, которую Улагу приложил к письму.
— «Несахарный диабет».
— У моей бабушки тоже был диабет, — утешила его Андреа, — и она прожила долго.
— Это не диабет, просто он так называется. Больной постоянно пьёт воду, но она не держится в организме, и человек высыхает.
— Это лечится?
— Да, но у неё нет лекарства.
— Так попробуй раздобыть его здесь.
— Я попытаюсь.
В фойе больницы толпились люди. В основном выходцы из Азии и Африки: тамильцы, несколько эритрейцев и иракцев. Так получилось, что последние несколько лет доктор Кёрнер нанимал преимущественно гастарбайтеров. Всё началось с того, что у него появилась тамильская медсестра. И тогда по диаспоре пошёл слух, что на приёме можно говорить по-тамильски. Потом появились африканцы и иракцы. Мараван простоял почти час, прежде чем для него освободился стул. Теперь перед ним оставалось всего четыре человека.
