Кэтрин Энн Портер - Библиотека литературы США
Он сел в машину, и они снова поехали. Иногда он с яростью хлопал себя ладонью по рукам, и ее пробирала дрожь от жаркого, хлещущего по ним на огромной скорости ветра. Однажды свет фар выхватил из темноты двух негров — мужа и жену, они сидели друг против друга в креслах, во дворе перед своим одиноким домишком, полураздетые, и каждый в одиночку боролся с жаркой ночью, безостановочно размахивая длинной белой тряпкой, похожей на шарф.
В безлюдных полях разливались озера пыли, и посреди озер горели неяркие костры. Вокруг костров стояли коровы без пастухов, застывшие в этой жаре, среди этой ночи, и на тусклом красном фоне резко чернели их рога.
Наконец он опять остановил машину и на этот раз положил ей руку на плечо и поцеловал — с нежностью или грубо, он и сам не ощутил. И оттого, что он этого не ощутил, он понял: да, вот оно. Потом они замерли, не целуясь, прижавшись друг к другу лицом, и было темно, а время шло, шло. Жара проникла в машину и придавила их своей тяжестью, москиты сплошь облепили руки и даже веки.
Уже потом, когда они пересекали далеко раскинувшееся открытое пространство, он увидел сразу два костра. И ему стало казаться, что они уже давно едут по какому-то огромному, круглому, запрокинутому вверх лицу. Костры, которые мелькали в стороне от дороги и вокруг которых собирался скот, — глаза и открытый рот этого лица, а само лицо, сама голова — это и есть Юг; юг Юга, край света, который еще южнее его. Дальше простиралось все тело гиганта, огромное, нескончаемое, вечное, точно созвездие или ангел. Огненный и, может быть, падающий в бездну, думал он.
Она, видимо, крепко спала, откинувшись на спинку, как ребенок, и шляпа лежала у нее на коленях. Ее профиль был рядом с ним и чуть сзади, потому что он пригнулся к рулю, стараясь выжать как можно больше скорости. Ее пляшущие сережки мерно позвякивали. Они словно бы о чем-то рассказывали. Он смотрел прямо перед собой, и скорость, с которой он гнал этот старый, перегревшийся, взятый напрокат «форд», была поистине сатанинской.
Теперь мимо стали то и дело мелькать похожие на сарай одинокие строения в свете неона, очерчивающем крыши и контуры, — кинотеатры на перекрестках. И у него появилась надежда, что эта длинная, плоская дорога, по которой они доехали до самого ее конца, развернулись и вот теперь возвращаются, все-таки приведет их когда-нибудь домой.
Мы перестаем верить в то, что с нами произошло, только если кому-то все рассказали и вернули событие в мир, из которого оно к нам пришло. Ни он, ни она, думал он, каждый по своим причинам, никогда не расскажут о сегодняшнем дне (разве что их принудят силой): как они, двое незнакомых людей, уехали от всех в неведомый им край и вот теперь благополучно возвращаются — все висело на волоске, но волосок выдержал. За стеной дамбы, на том берегу, небо над Новым Орлеаном неярко переливалось — точно это играло северное сияние. Сейчас они пересекли реку по высоко вознесенному мосту и влились в длинный поток огней, несущихся к городу.
Потом он затерялся в шумной путанице улиц, вместе с другими машинами сворачивая наугад то вправо, то влево, пока наконец не сообразил, где он. У следующего указателя он остановил машину и, вытянув шею, сощурившись, стал разбираться в нем, и тут она выпрямилась на своем сиденье. Это был перекресток Араби. Он развернулся по кругу.
— Ну вот мы и вернулись, — тихо сказал он и наконец-то позволил себе закурить сигарету.
И то, во власти чего они были весь этот день, вдруг исчезло. Оно мгновенно взметнулось, огромное, как ужас, крикнуло голосом человека и кануло.
— Я так и не выпила там воды, — сказала она.
Потом назвала ему гостиницу, где остановилась, он отвез ее туда и простился с ней на тротуаре. Они пожали друг другу руки.
— Простите меня… — Он вовремя понял, что она ждет от него этих слов.
И она простила его. И не только простила — если бы она не спала так крепко и проснулась раньше, она бы рассказала ему о себе. А сейчас она подняла руку, поправляя волосы, и вращающаяся дверь закрылась за ней, и ему показалось, что навстречу ей в холле двинулся какой-то мужчина. Он вернулся к машине и сел.
Домой, в Сиракьюс, ему ехать только завтра утром. Он долго вспоминал — почему и наконец вспомнил: жена просила его остаться здесь лишний день, чтобы пригласить без него, на свободе, своих незамужних университетских подруг.
Он тронул машину, и в горячем, как тело, воздухе улицы, где запах выхлопа неразделимо сливался с запахом спиртного, уловил сигнал, возвестивший, что ночная жизнь Нового Орлеана началась. Когда он проезжал мимо заведения Дики Грогена, знаменитая Джозефина играла на своей фисгармонии «Лунный свет». Он благополучно привел потрепанный «форд» в гараж и, сдав его, вдруг вспомнил, впервые за много лет, какие дерзкие мечты переполняли его в юности, когда он учился в университете в Нью-Йорке, а адский грохот, духота, столпотворение метро дохнули на него, как встарь, музыкой и ожиданием любви.
Пожарища
(Перевод Л. Беспаловой)
Далила вприпляску бежала к парадному ходу — ее послали с поручением, — вот отчего она увидела все первая. В дом через парадную дверь входил конь. Дверь была растворена настежь. За конем валила толпа, всю обсаженную кедрами дорогу от ворот до самого дома забила, за ней хвостом волочилась пыль.
Она пробежала в гостиную — где ж им еще быть. Там они и стояли перед камином, спиной к ней, белое шитье упало к их ногам — обе хозяйки. У мисс Тео, у нее глаза и на затылке.
— Ступай к себе, Далила, — сказала она.
— Да я-то что, а вот они, — выпалила Далила, и в ответ ей по нижним покоям разнесся топот: и Офелия и все небось давно уже его слышали. Во дворе надрывались собаки. Мисс Тео и мисс Майра так и стояли, поворотясь спиной к бунту — в каком бы обличье, каким бы призраком он ни ввалился, — пока он со двора поднимался по крыльцу, пересекал веранду и даже когда он вперся в переднюю, а с ним и звериный дух наподобие змеиного, — только хочешь не хочешь, а они его увидят, если, конечно, он в гостиную ввалится, белый конь то есть. Его морда выросла над двустворчатой дверью — ее распахнула Далила, — и хозяйки разом подняли головы и поглядели в зеркало над камином, оно называлось венецианским, и там они его и увидели.
Белый очерк, точно вырезанный из комнатного сумрака: на дворе было светлым-светло — стоял июль, а в занавешенной от жары гостиной темно, и поначалу их увидела одна Далила.
Потом тишину нарушил захлебывающийся голос мисс Майры:
— Посадите меня к себе на лошадь! Меня первую, ну пожалуйста!
Белый конь, высоченный, весь в мыле, грыз удила, скалился, артачился. При нем двое солдат, глаза красные, искусанные москитами лица раскорябаны, один, с отвислой челюстью и вислыми плечами, сидел на коне, другой шел рядом, в гостиной послышалось их громкое — ну чисто трубный глас — сопение.
Мисс Тео, едва мисс Майра закрыла рот, не поднимая глаз, сказала:
— Далила, раз ты ворвалась сюда и не потрудилась фартук переодеть, говори, зачем пришла.
Не размыкая рук, сестры повернулись лицом к гостиной.
— Пришла сказать, что черную несушку согнали с яиц, только они уже все порченые, — сказала Далила.
У синего всадника челюсть совсем отвалилась — это он так смеялся. Другой солдат встал на ковер, половица под его сапогом скрипнула. Раззадорил его, что ли, этот скрип, только он выпучил глаза и давай к мисс Майре, взял ее за тонюсенькую — того и гляди, переломится — талию. И как-то само собой получилось, что он подхватил ее на руки, точно ребенка: в ней же весу и вовсе нет. Второй крякнул, слез с коня и давай к мисс Тео.
— Отойди от греха подальше, Далила, — сказала мисс Тео так, как всегда при гостях разговаривала, ну, Далила и решила, что грехом зовут одного из солдат.
— Подержи моего коня, черномазая, — сказал тот, которого так звали.
Далила держала маячившего в зеркале коня под уздцы — можно подумать, она сроду только тем и занималась, — теперь он ей был виден совсем хорошо, покуда другой солдат — он, напротив, виделся в зеркале туманным, расплывчатым — метался по комнате между зеркалом и дверью, отшвыривал столы и стулья со своего пути: гонялся за мисс Майрой, а она перебегала с места на место, но вот остановилась, и он повалил ее, опрокинул на пол и сам упал на нее. Потом в зеркале видно было только гостиную, увешанную блестящими, без единой пылинки, картинами, после шести всегда затемненную от зноя и докучной гари, по-прежнему всю сверкающую: ведь сколько в ней понаставлено всяких красивых ломких штучек, которые дамы страсть как любят и никогда не бьют — разве что поскандалят из-за чего. За спиной у нее разинула пасть передняя, отбрасывала тень парадная лестница, высокая, как дерево, и пустая. За ней присматривали: чтоб никто ни по ней не взошел, ни с нее не сошел. Только если чашка, серебряная ложка или там связка шпулек на голубой ленточке лягушкой скакали вниз по лестнице, Далилу посылали порой подобрать их и отнести наверх. А вот чего она в зеркале не увидела — это как мисс Тео солдат по щекам отхлестала, да так, что гул пошел.
