Александр Проханов - Надпись
Это был несомненный успех. Вдохновлял, сулил новые возможности, новые горизонты познания, которые распахивало перед ним могучее, поверившее ему государство.
План романа созрел, и нужна была тишина, долгожданный покой, чтобы уединиться за рабочим столом, нанести на лист бумаги первую, самую трудную, ключевую для последующего повествования фразу.
Дом его был пуст, жена и дети ушли на прогулку. Он держал перо над листом бумаги, предчувствуя, как легким касанием рассечет белизну, в надрез брызнет стоцветный мир, и из белого кокона вырвется огромная бабочка романа. Он искал эту первую, ускользающую фразу, отделяющую правду от вымысла, текст романа от реальности, сюжет от хитросплетений жизни. Фраза созревала, всплывала в душе, трепетала в зрачках, текла сквозь сердце, проникала в напряженную мышцу плеча, в запястье, в чуткие, сжимавшие перо пальцы, копилась на металлическом острие пера, чтобы коснуться бумаги, вскипеть драгоценной огненной каплей, прожечь белизну.
Раздался звонок. Коробейников, досадуя, слушал настойчивые, с равными интервалами трели. Отложил перо, снял трубку.
Говорил Марк Солим:
- Прошу простить, что тревожу вас. Мне стоило больших усилий вам позвонить. Я не очень вас отвлекаю?
- Отнюдь. Я вас слушаю.
- Видите ли, Елене скоро предстоит рожать. Ребенок, по всей видимости мальчик, занимает не слишком правильное положение. Роды могут быть тяжелыми, плод может быть поврежден. И мы решили, что она должна пойти на кесарево сечение.
- Разве это необходимо? - взволновался Коробейников. И почувствовал, что его волнение неприятно Марку, что, выразив это волнение, он становится соучастником принятого ими решения, по-прежнему присутствует в драме, которую он породил и из которой его постарались выключить.
- Это решение принято после консультации с опытными акушерами, - сухо и несколько торопливо произнес Марк Солим, давая понять Коробейникову, что это не подлежит обсуждению и мнение его не будет учтено. - Проблема в другом. У Елены неважное сердце. Неизвестно, как она выдержит операцию. Кардиологи выражают тревогу. Мой друг доктор Миазов предложил провести кесарево сечение в барокамере. Это новейшая установка, в которой поддерживается особое давление и кислородный режим, усиливающий питание сердца и всей кровеносной системы. Это сделает операцию более безопасной.
- Но ведь это экспериментальная установка, - снова не удержался Коробейников. - Этот метод проблематичен.
- Здесь тоже все решено. Метод оксигенации, то есть кислородного питания, уже практикуется при лечении высших лиц государства, - так же сухо, со скрытым раздражением произнес Марк Солим. - Я звоню вам не для того, чтобы просто проинформировать о предстоящей операции. Как вы понимаете, Елена мне очень дорога. Самый дорогой для меня человек. Малейшая угроза ее благополучию, не говоря уже о жизни, заставляет меня предпринимать максимум усилий. Вот и в этом случае я делаю все, что могу. - Он замолчал, и Коробейников чувствовал, как ему нелегко, как борется он с собой, чтобы продолжить разговор. - Тут будут использованы все имеющиеся в распоряжении средства, включая и почти недоступные, как упомянутая мной барокамера. Но один акушер-профессор, практиковавший за границей, сказал, что роженице помогает присутствие рядом отца ребенка. Существуют биологические поля, энергетический обмен между отцом ребенка, ребенком и роженицей. И вот я обращаюсь к вам с просьбой. Вы понимаете, как это для меня нелегко. Я прошу вас во время кесарева сечения находиться рядом.
Коробейников был ошеломлен. Говоривший с ним человек, оскорбленный им и обманутый, имевший все основания ненавидеть его, желать его смерти или по меньшей мере желать полнейшей от него изоляции, теперь обращался к нему. Возвращал его в круг своих больных, сокровенных проблем, куда путь Коробейникову был запрещен. Это говорило о том, как беззаветно он любит Елену, как беспредельно ею дорожит, как пренебрегает собой, своим оскорбленным самолюбием, попранной гордыней. И еще это говорило о том, какой завязался узел любви и ненависти, вероломства и извращенной страсти, нежности и смиренного покаяния, куда оказались затянуты несколько судеб, одна из которых, Рудольфа Саблина, уже оборвалась, а другие никак не могли разделиться.
- Вы готовы выполнить мою просьбу? - спросил Марк Солим.
- Да, - глухо ответил Коробейников.
- Приходите завтра в клинику к доктору Миазову. Я вас встречу.
Наутро Коробейников оказался у стеклянной призмы кардиологического центра, напоминавшего блестящий дождь, падающий на старинные клиники, больничные парки, монументы знаменитых русских врачей, одни из которых держали в руках печальные бронзовые черепа, а другие опустили на бронзовые колени усталые от операций руки. Перед входом его встретил Марк Солим. Коробейникова поразила перемена, случившаяся с вальяжным артистичным весельчаком, удачливым дельцом, ироничным философом, душой политических и богемных салонов. Пышная седина поредела, потускнела, как тускнеет запушенное, давно не чищенное серебро. В умных, хохочущих и циничных глазах появилось выражение тревоги, нежности и мольбы, как если бы в его доме находился страдающий, беззащитный и дорогой человек. Он ссутулился, ровный розовый цвет его мясистого лица наполнился желтизной, складки высохли, углубились, делали лицо неуверенным и болезненным. Он перешагнул черту, за которой мужчину покидают последние витальные силы, остатки мужского куража, нерастраченной плотоядности, и наступает быстрое, необратимое старение.
Он не подал Коробейникову руку, только сказал:
- Спасибо, что пришли. Тут принято надевать халат и бахилы.
Они оба облачились в белые халаты и шапочки, натянули на ноги матерчатые рыхлые чехлы. Стали похожи на других обитателей стеклянного дома, его кабинетов, лабораторий, операционных. Поднялись в лифте. Марк Солим, ориентируясь в коридорах и переходах, ввел его в просторную залу.
Окруженная стеклянными стенами, под высоким потолком, среди обильного света стояла барокамера - стальной, округлый белоснежный кокон с иллюминаторами, люками, герметическими дверями. Блестели хромированные детали. Сквозь корпус внутрь погружались трубы, электрические провода. Стояли красные и синие баллоны. Мерцали манометры, циферблаты. На экранах осциллографов пульсировали сигналы, бежали синусоиды, летали бесшумные светляки, оставляя гаснущие следы. На корпусе барокамеры висели телефонные трубки, по которым можно было переговариваться с находившимся внутри персоналом. В иллюминатор было видно, что внутри горит электрический свет, развернут операционный стол, сверкают люстры, разложены хирургические инструменты.
Вид установки поразил Коробейникова. Сделанная из стали, насыщенная приборами, подключенная к магистралям газа, электричества, системам связи, она была искусственным лоном, откуда должен был родиться ребенок. Была машиной, в которой соединялись живая материя и рукотворные механизмы. Реактором, в котором из газа, электричества, химических эликсиров создавался искусственный человек. Любовные страсти, приступы ревности, инстинкты продолжения рода, мучительная этика отношений были подключены к машине, анализировались с помощью осциллографов, циферблатов, чувствительных датчиков. Мегамашина, от которой он старался укрыться, спасаясь от нее в экзальтированных молитвах, неистовых страстях, стихийных порывах и творчестве, была вездесуща, проникла в святая святых, становилась искусственной маткой, откуда на свет был готов появиться его синтезированный сын. Это было похоже на помешательство.
К ним подошел доктор Миазов.
- Дорогой Марк, не волнуйтесь, все будет благополучно. Привлечены лучшие специалисты. Сама установка прошла экспериментальную стадию и уже включена в число апробированных методик. В барокамере принимали роды у племянницы нашего крупнейшего военачальника, не стану называть его имя. Здесь сделали пикантную операцию по удалению геморроя у одного из членов Политбюро. Так что вы не волнуйтесь, мой дорогой, все будет замечательно.
Миазов узнал Коробейникова, припоминая их недолгую встречу в салоне на Сретенке.
- Похвально, что вы не оставляете Марка в эту тревожную минуту. В такие минуты друзья должны быть рядом. Бог дарит Марку сына в столь зрелые годы. В этом есть что-то библейское, не правда ли? Мы сделаем все, чтобы сберечь этот Божий дар. - Он снова повернулся к Марку, пожимая ему руку. - Я буду следить за операцией. А пока мне надо уйти. - И он удалился, хрустя ослепительно-белым халатом.
В барокамеру проследовала бригада врачей, мужчин и женщин в зеленоватых облачениях, чьи лица до глаз были занавешены масками. Отворили овальную, как в борту самолета, дверь, захлопнули, породив мягкий удар воздуха, дохнувший сладковатым эфиром.
