Джон Фаулз - Дэниел Мартин
— А мне кажется, ты не понимаешь того, что реально происходит между нами. Мы тогда, в Оксфорде, не решились взглянуть реальности в лицо, не решаемся и сейчас.
Джейн помешкала немного, потом заговорила примирительным тоном:
— Знаешь, Дэн, я ведь и вправду все последние дни старалась делать вид… не хочу сказать, что это плохо. Как некоторые роли бывают полезны для актрисы… помогают ей взглянуть за пределы собственного «я». Я теперь чувствую себя гораздо более способной лицом к лицу встретиться со множеством вполне обычных вещей. Просто дело в том, что всё ещё кипит в самой глубине.
— Что?
— Ненависть к себе. Чувство вины. Гнев. Много всего, что и названия не имеет.
— Я бессилен помочь?
— Ты уже помог. Очень.
— Тогда почему же мне не дозволено и дальше помогать?
И снова — напряжённая пауза.
— Потому что я не имею права обременять всем этим кого-то ещё. Я… Ну конечно же, и я не лишена эмоций. И я не забыла тот день, все те месяцы в Оксфорде.
— Но всё это случилось с кем-то другим?
— Ведь и ты тоже был кем-то другим!
— К кому ты теперь испытываешь всего лишь чувство дружбы?
— К кому я не могу себе позволить испытывать что-либо ещё.
— Ты уходишь от ответа.
На этот раз пауза тянулась ещё дольше, будто она глубоко вздохнула и задержала дыхание, будто почувствовала себя загнанной в угол.
— Я тоже способна испытывать нормальные женские чувства, Дэн. Если бы это было…
— Единственным препятствием?
— Если бы я не так… запуталась.
— Ты подразумеваешь, что я могу ещё больше тебя запутать?
— Что ты, вовсе нет.
— Меньше всего я хотел бы помешать тебе жить так, как тебе хочется. Как хочется, где хочется. Преподавать. Быть активным деятелем марксистской партии. Кем угодно. Просто мне хотелось бы, чтобы мы попробовали жить вместе. В счастье и в горе.
— Но нельзя этого делать, если совсем не веришь в счастье. — Она поспешила продолжить прежде, чем он успел возразить. — Помимо всего прочего, мой возраст…
— Это нечестно. Ты прекрасно знаешь, что половина мужчин на корабле…
— По сравнению с твоей молоденькой подругой…
— Я сравнивать не собирался. И с каких это пор женщины больше всего нуждаются в одиночестве?
За её спиной на террасе бесшумно возник слуга-нубиец и стал вглядываться в сидящую за столиком пару. Услуг он не предлагал, но Дэн махнул рукой в его сторону, мол, им ничего не надо. Джейн оглянулась — посмотреть, кому это он сделал знак; Дэн подумал — словно ищет у кого-то помощи. И несколько запоздало спросил, не хочет ли она ещё бренди.
— Спасибо, нет.
Больше она ничего не говорила. Слуга скрылся за дверью. Высоко во тьме над рекой прозвучал тонкий трёхсложный вскрик, пронзив тишину, вставшую между ними. Дэн иронически усмехнулся:
— Спецэффекты.
— Что это было?
— Кулик. Ищет местечка потеплее. — Он чуть было не добавил: идиот несчастный.
Джейн пристально глядела в стол, похоже было, что она боится заговорить, боится встать и уйти, боится сделать что бы то ни было. Лицо её скрывала тень, но луч света, пробившийся сквозь жалюзи, падал на серебряный гребень в её волосах. Дэну удалось найти верный тон — тон покорности и смирения:
— Думаю, дело в третьем: он всегда с нами. Между нами.
— Энтони?
— Давно знакомый совокупный призрак.
— Но ведь он и соединяет?
— Как поперечные балки соединяют фермы: чтобы те никогда не коснулись друг друга.
— Но всё, что здесь произошло, касается меня. И я глубоко тронута.
Дэн смотрел во тьму.
— Тебе не подумалось, что так будет правильно?
— Несколько раз за эти годы мне думалось, что будет правильно принять лишнюю дозу снотворного. Был такой период, как раз когда Питер отправился в Гарвард… когда мне казалось, что единственная причина, почему этого делать не стоит, — это не дать Энтони одержать победу. Я не пытаюсь оправдываться. Но тогда мне думалось, что это будет правильно.
— Но если твой инстинкт тебя тогда подвёл…
Джейн сидела у столика, сгорбившись, склонив голову, засунув руки глубоко в карманы пальто.
— В моей жизни было всего трое мужчин, из них один — ты. Конечным продуктом всех этих связей была боль. В гораздо большей степени, чем что-либо другое. В нашем с тобой случае — боль, причинённая тебе. В последнем моем… приключении — боль, выпавшая на долю мне. С Энтони… думаю, тут мы были на равных.
— А в нашем случае… разве ты не испытывала боли?
— Конечно. В те дни — да.
— И мы не подумали дать нашим отношениям хоть как-то развиться! — Она молчала. — Я никак не могу понять, почему твоё чувство вины по этому поводу должно постоянно поддерживаться. Абсурд какой-то! Почему ненависть к себе должна иметь большее значение, чем… чем то, что, как мне кажется, может ещё быть между нами?
— Это не столько ненависть к себе… скорее — сомнения в себе. Не могу с этим справиться. Если бы дело было только в том, чтобы свободно принять решение… — Она умолкла.
— Что тогда?
— Думаю, даже тогда это была бы просто мечта, от которой всё ещё живущая во мне более молодая и более эгоистичная «я» не в силах отказаться. А на деле перед тобой — женщина средних лет, которая рассуждает о преподавании, строит простенькие маленькие планы, собираясь найти себе занятие и делать людям добро, и, едва успев выговорить красивые слова, втайне сомневается в своей способности осуществить всё это.
— Почему бы нам не бороться с этими сомнениями вместе? Прожить их вместе?
В нём нарастало разочарование: то, что их разделяло, стояло между ними стеной из стекла. Только стекло было небьющееся.
— Дело не в тебе. Поверь мне. Я знаю — ты человек добрый и мягкий, умеющий многое понять… — Помолчав, добавила: — Если мне и нужен кто-то, так это кто-то совсем новый, может быть, и не добрый, и не мягкий… кто-то, способный увести меня подальше от моего старого мира, заставить забыть прошлое. А не возвращать меня назад, в самое сердце этого прошлого.
— Знаешь, я слишком долго прожил в изгнании, чтобы поверить в такую чепуху. Нельзя забыть своё прошлое. Старые миры никуда от нас не уходят. Не получается.
— Я не пытаюсь оправдывать себя.
— Это какое-то извращение.
— Я понимаю, что всё это звучит именно так. Да так оно и есть.
Мысленно он ходил и ходил по кругу, пытаясь отыскать калитку в стене.
— Ты пыталась уйти, найти выход вовне, не в себе самой. Это не сработало. А я и пытаться не стал. Что сближает нас гораздо больше, чем ты воображаешь. — Дэн помедлил немного и снова заговорил. — Ты не должна говорить о моём так называемом успехе так, будто разница между нами именно в этом. Я понимаю, ты говорила сегодня днём от чистого сердца, но это всё равно оскорбляет, Джейн. Оскорбляет всё то, во что мы все когда-то верили. И по-прежнему пытаемся верить — каждый по-своему. Когда я приуменьшаю значение этого — ладно, пусть это «некая форма привилегированного пессимизма». Но я-то знаю, как интеллектуальное сообщество судит о таких, как я, и ты это тоже знаешь. — Он замолк, ожидая, что она заговорит, но она промолчала. — Ты всё время говоришь так, будто ты стала совсем другой, совершенно изменилась. Не могу даже передать, насколько неизменным осталось то, что я в тебе больше всего любил. В ту ночь в Оксфорде, когда Энтони покончил с собой, оно вдруг явилось мне снова. И было всё время с нами, пока мы плыли по Нилу. И сейчас оно здесь. — Ему как-то удалось снова ей улыбнуться. — По правде говоря, я ни с кем другим не смог бы говорить так, как сейчас с тобой. Ни с кем на свете. — И добавил: — Потому что знаю, никто другой и не понял бы. — Джейн по-прежнему смотрела в стол. Он опять подождал, и опять она не захотела ничего сказать. — Это для тебя никакого значения не имеет?
— Это имеет для меня такое значение, что я начинаю испытывать всё более острое чувство вины.
— Я не хотел спровоцировать новое обострение.
Снова воцарилась тишина. Что-то слышалось в её ответе… чуть заметный печальный упрёк, искренняя мольба о прощении, просьба о том, чтобы он… не было в языке общепринятого глагола, чтобы выразить это… «подолготерпел» её.
— У тебя было столько свободы, Дэн. Ты выбираешь тюрьму как раз тогда, когда я стремлюсь из неё вырваться.
— Милая моя девочка, вся моя свобода свелась к тому, что я оказался где-то посреди пустыни. Ты сама увидишь. Она вовсе не ведёт на остров Китченера.
— Где ни ты, ни я не смогли бы на самом деле жить. Увы.
— Тогда давай вычтем всю эту романтическую чепуху. Но почему это должна быть тюрьма?
— Потому что любовь — тюрьма.
Он улыбнулся в темноте.
— Значит, если бы я любил тебя не так сильно, моё предложение было бы более приемлемо?
— Я вовсе не так независима, как ты вообразил. Поэтому чувствую, что мне следует держаться за то немногое, чем обладаю.
Дэн откинулся на стуле и скрестил руки на груди.
— Знаешь, я иногда думаю, что на самом деле тебе так и не удалось отпасть от веры.
