Иосиф Бродский - Проза и эссе (основное собрание)

Если это стихотворение мрачное, ум его создателя еще мрачнее, ибо он исполняет все три роли: мужчины, женщины и рассказчика. Их равноценная реальность, взятая вместе или порознь, все же уступает реальности автора, поскольку «Домашние похороны» — лишь одно стихотворение среди многих. Цена автономности Фроста, конечно, в окрашенности этого стихотворения, из которого вы, возможно, выносите в конечном счете не сюжет, а понимание полной автономности его создателя. Персонажи и рассказчик, так сказать, выталкивают автора из человечески приемлемого контекста: он стоит снаружи, ему отказывают во входе, а может, он вовсе и не хочет входить. Таков результат диалога, иначе говоря, жизненной силы. И эта особая позиция, эта полная автономность представляется мне чрезвычайно американской. Отсюда монотонность этого поэта, его медлительные пентаметры: сигнал далекой станции. Можно уподобить его космическому кораблю, который по мере ослабления земного притяжения оказывается во власти иной гравитационной силы — внешней. Однако топливо все то же: скорбь и разум. Не в пользу моей метафоры говорит лишь то, что американские космические корабли, как правило, возвращаются.

1994

Come in

As I came to the edge of the woods,Thrush music — hark!Now if it was dusk outside,Inside it was dark.Too dark in the woods for a birdBy sleight of wingTo better its perch for the night,Though it still could sing.The last of the light of the sunThat had died in the westStill lived for one song moreIn a thrush's breast.Far in the pillared darkThrush musik went —Almost like a call to come inTo the dark and lament.But no, I was out for stars:I would not come in.I meant not even if asked,And I hadn't been.Войди!Подошел я к лесу, там дроздПел — да как!Если в поле был еще сумрак,В лесу был мрак.Мрак такой, что пичугеВ нем не суметьПоловчей усесться на ветке,Хоть может петь.Последний закатный лучПогас, когдаПеснь зажег надолгоВ груди дрозда.Я слушал. В колонном мракеДрозд не иссяк,Он словно просит войтиВ скорбь и мрак.Я вышел вечером к звездам,В лесной провал.Не войду, даже если бы звали, —А никто не звал.

Home Burial

He saw her from the bottom of the stairsBefore she saw him. She was starting down,Looking back over her shoulder at some fear.She took a doubtful step and then undid itTo raise herself and look again. He spokeAdvancing toward her: «What is it you see?From up there always? — for I want to know.»She turned and sank upon her skirts at that,And her face turned from terrified to dull.He said to gain time: «What is it you see?»Mounting until she cowered under him.«I will find out now — you must tell me, dear».She, in her place, refused him any help,With the least stiffening of her neck and silence.She let him look, sure that he wouldn't see,Blind creature; and awhile he didn't see.But at last he murmured, «Oh», and again, «Oh».«What is it — what?» she said.«Just that I see».«You don't», she challenged. «Tell me what it is».«The wonder is I didn't see at once.I never noticed it from here before.I must be wonted to it — that's the reason.The little graveyard where my people are!So small the window frames the whole of it.Not so much larger than a bedroom, is it?There are three stones of slate and one of marble,Broad-shouldered little slabs there in the sunlightOn the sidehill. We haven't to mind those.But I understand: it is not the stones,But the child's mound» —«Don't, don't, don'tdon't,» she cried.She withdrew, shrinking from beneath his armThat rested on the banister, and slid downstairs;And turned on him with such a daunting look,He said twice over before he knew himself:«Can't a man speak of his own child he's lost?»«Not you! — Oh, where's my hat? Oh, I don't need it!I must get out of here. I must get air. —I don't know rightly whether any man can.»«Amy! Don't go to someone else this time.Listen to me. I won't come down the stairs.»He sat and fixed his chin between his fists.«There's something I should like to ask you, dear.»«You don't know how to ask it.»«Help me, then.»Her fingers moved the latch for all reply.«My words are nearly always an offense.I don't know how to speak of anythingSo as to please you. But I might be taught,I should suppose. I can't say I see how.A man must partly give up being a manWith womenfolk. We could have some arrangmentBy which I'd bind myself to keep hands offAnything special you're a-mind to name.Though I don't like such things 'twixt those that love.Two that don't love can't live together without them.But two that do can't live together with them.»She moved the latch a little. «Don't — don't go.Don't carry it to someone else this time.Tell me about it if it's something human.Let me into your grief. I'm not so muchUnlike other folks as your standing thereApart would make me out. Give me my chance.I do think, though, you overdo it a little.What was it brought you up to think it the thingTo take your mother-loss of a first childSo inconsolably — in the face of love.You'd think his memory might be satisfied» —«There you go sneering now!»«I'm not, I'm not!You make me angry. I'll come down to you.God, what a woman! And it's come to this,A man can't speak of his own child that's dead.»«You can't because you don't know how to speak.If you had any feelings, you that dugWith your own hand — how could you? — his little grave;I saw you from that very window there,Making the gravel leap and leap in air,Leap up, like that, like that, and land so lightlyAnd roll back down the mound beside the hole.I thought, Who is that man? I didn't know you.And I crept down the stairs and up the stairsTo look again, and still your spade kept lifting.Then you came in. I heard your rumbling voiceOut in the kitchen, and I don't know why,But I went near to see with my own eyes.You could sit there with the stains on your shoesOf the fresh earth from your own baby's graveAnd talk about your everyday concerns.You had stood the spade up against the wallOutside there in the entry, for I saw it.»«I shall laugh the worst laugh I ever laughed.I'm cursed. God, if I don't believe I'm cursed.»«I can repeat the very words you were saying:Three foggy mornings and one rainy dayWill rot the best birch fence a man can build.Think of it, talk like that at such a time!What had how long it takes a birch to rotTo do with what was in the darkened parlor?You couldn't care! The nearest friends can goWith anyone to death, comes so far shortThey might as well not try to go at allNo, from the time when one is sick to death,One is alone, and he dies more alone.Friends make pretense of following to the grave,But before one is in it, their minds are turnedAnd making the best of their way back to lifeAnd living people, and things they understand.But the world's evil. I won't have grief soIf I can change it. Oh, I won't. I won't!»«There, you have said it all and you feel better.You won't go now. You're crying. Close the door.The heart's gone out of it: why keep it up?Amy! There's someone coming down the road!»«You — oh, you think the talk is all. I must go —Somewhere out of this house. How can I make you» —«If — you — do!» She was opening the door wider.«Where do you mean to go? First tell me that.I'll follow and bring you back by force. I will!» —Домашние похороныОн снизу лестницы ее увидел —Она из двери вышла наверхуИ оглянулась, точно бы на призрак.Спустилась на ступеньку вниз, вернуласьИ оглянулась снова. Он спросил:— На что ты там все время смотришь, а?Она его увидела, поникла,И страх сменился на лице тоской.Он двинулся наверх: — На что ты смотришь? —Она в комок сжималась перед ним.— Что там, родная? Дай я сам взгляну. —Она его как будто не слыхала.На шее жилка вздулась, и в молчаньеОна позволила ему взглянуть.Уверенная, что слепой не можетУвидеть. Он смотрел и вдруг увиделИ выдохнул: — А! — И еще раз: — А!— Что, что? — она спросила. —— Да, увидел.— Нет, не увидел. Что там, говори!— И как я до сих пор не догадался!Отсюда я ни разу не глядел.Проходишь мимо, где-то там, в сторонке,Родительское кладбище. Подумать —Все уместилось целиком в окне.Оно размером с нашу спальню, да?Плечистые, приземистые камни,Гранитных два и мраморный один,На солнышке стоят под косогором…Я знаю, знаю: дело не в камнях —Там детская могилка…— Нет! Не смей! —Рука его лежала на перилах —Она под ней скользнула, вниз сбежалаИ оглянулась с вызовом и злобой,И он, себя не помня, закричал:— Мужчина что, не смеет говоритьО собственном умершем сыне — так?— Не ты. Куда девалась шляпа? Бог с ней.Я ухожу. Мне надо прогуляться.Не знаю точно, смеет ли мужчина.— Эми! Хоть раз не уходи к чужим.Я за тобой не побегу. — Он сел,Уткнувшись подбородком в кулаки. —Родная, у меня большая просьба…— Просить ты не умеешь.— Научи! —В ответ она подвинула засов.— Мои слова всегда тебя коробят.Не знаю, как о чем заговорить,Чтоб угодить тебе. Наверно, можноМеня и поучить, раз не умею.Мужчина с вами, женщинами, долженБыть малость не мужчиной. Мы могли быДоговориться обо всем твоем,Чего я словом больше не задену, —Хотя, ты знаешь, я уверен, этоНелюбящим нельзя без договоров,А любящим они идут во вред. —Она еще подвинула засов.— Не уходи. Не жалуйся чужим.Коль человек тебе помочь способен,Откройся мне. Не так уж не похожЯ на других людей, как там у двериТебе мерещится. Я постараюсь!К тому же ты хватила через край.Как можно материнскую утрату,Хотя бы первенца, переживатьТак безутешно — пред лицом любви.Слезами ты его не воскресишь…— Ты снова издеваешься?— Да нет же!Я рассержусь. Нет, я иду к тебе.Вот дожили. Ну, женщина, скажи:Мужчина что, не смеет говоритьО собственном умершем сыне — так?— Не ты. Ты не умеешь говорить.Бесчувственный. Вот этими рукамиТы рыл — да как ты мог! — его могилку.Я видела в то самое окно,Как высоко летел с лопаты гравий,Летел туда, сюда, небрежно падалИ скатывался с вырытой земли.Я думала: кто этот человек?Ты был чужой. Я уходила внизИ поднималась снова посмотреть,А ты по-прежнему махал лопатой.Потом я услыхала громкий голосНа кухне и, зачем сама не знаю,Решила рассмотреть тебя вблизи.Ты там сидел — на башмаках сыраяЗемля с могилы нашего ребенка —И думать мог о будничных делах.Я видела, ты прислонил лопатуК стене за дверью. Ты ее принес!— Хоть смейся от досады и бессилья!Проклятье! Господи, на мне проклятье!— Я помню слово в слово. Ты сказал:«Дождливый день и три туманных утраСгноят любой березовый плетень».Такое говорить в такое время!Как ты соединял плетень и то,Что было в занавешенной гостиной?Ты отгонял беду! Никто из ближнихНе в силах подойти так близко к смерти,Чтобы помочь в несчастье: если тыСмертельно болен, значит, ты одинИ будешь умирать совсем один.Конечно, ближние придут к могиле,Но прежде, чем ее зароют, мыслиУже вернулись к жизни и живым,К обыденным делам. Как мир жесток!Я так не убивалась бы, когда быМогла хоть что поправить. Если б! Если б!— Ты выговорилась. Тебе полегче?Ты не уйдешь. Ты плачешь. Дверь закроем.Зачем напрасно бередить себя?Эми! Ты слышишь? Кто-то на дороге.— Эх ты… В словах ли дело? Я пошла —Я не могу быть здесь. Когда б ты понял…— Раз так — ступай! — Она открыла дверь. —Куда ты собралась? Скажи! Постой!Я силой возвращу тебя. Силком!

* Перевод А. Сергеева