Джон Фаулз - Дэниел Мартин
Он отправился за чемоданом — извлечь жёлтый блокнот: намеревался сделать набросок эпизода, где Китченер встречается со своим «ка» в образе древнего памятника. Однако, увидев лежавшую там книжечку Лукача, Дэн взял и её; раскрыл на отрывке, который прочёл и отметил ещё на корабле, — там виделось ему что-то, имевшее отношение к сценарию о Китченере. Это был кусок из статьи о Вальтере Скотте:
«„Герой“ романа у Вальтера Скотта всегда личность более или менее заурядная, средний английский джентльмен. Он обычно наделён некоторым, хотя нисколько не выдающимся, практическим умом, некоторой моральной стойкостью и порядочностью, причём эта последняя порой возвышается до способности к самопожертвованию, но никогда не перерастает во всепоглощающую человеческую страсть, никогда не превращается в восторженную преданность великому делу».
От этого отрывка глаза Дэна скользнули к другому, несколько выше прочитанного, тоже отмеченному им на корабле:
«Скотт относится к тем честным консерваторам-тори в Англии своего времени, которые ничего не оправдывают в развитии капитализма и не только ясно видят бесконечные страдания народа, последовавшие за крахом старой Англии, но и искренне сочувствуют им; и тем не менее они, именно в силу их консерватизма, не оказывают активного противодействия новому развитию, которое сами же отвергают».
Зеркала: он понимал, почему отметил эти отрывки и чья это характеристика на самом деле; ни Скотт, ни Китченер были здесь ни при чём: речь шла о его собственном поражении. Дэн мог бы перевернуть страницу и увидеть, как Лукач защищает Скотта и его заурядных героев, сравнивая их с героями романтическими и демоническими (не в пользу этих последних), завоевавшими популярность с лёгкой руки Байрона. Но это место он уже читал, и ничего, кроме литературоведческого анализа, там не увидел: ни хотя бы частичной защиты себя самого, ни защиты Англии. Может быть, вот в чём секрет Китченера: всепоглощающее тщеславие, недостаток порядочности (или — умение манипулировать порядочностью других) в стремлении удовлетворить это тщеславие, способность любой ценой делать дело, не гнушаясь грубыми методами.
Деймон412 — поиски себя. Дэн обвёл взглядом комнату. Он смотрел на себя как на человека, который глубоко чувствует искусство, но сам не обладает талантом это искусство создавать; так чувствуешь себя перед великими композиторами и исполнителями музыкальных произведений, перед великими художниками; такое чувство он раз или два испытывал, наблюдая актёрскую игру на экране, на сцене: обладаешь способностью убедиться в превосходстве чьей-то гениальности… и в то же время — измерить степень своей собственной бесталанности, а в случае Дэна — почувствовать презрение к собственному благополучному, полному компромиссов, не вполне самостоятельному коллективному искусству. Единственная надежда — театр, но он задушил в себе эту надежду, как ему теперь кажется, в самом зародыше. Вдруг ему подумалось, что и будущий роман — всего лишь несбыточная мечта, ещё одна попытка достичь невозможного.
Страх перед грандиозностью задачи: создание целого мира, в одиночку, без чьей-либо помощи, без путеводителя… цель подсмеивалась над ним, словно недостижимый горный пик… Заурядность, серость, облачённая в халат. Он не сможет ничего сделать. И не важно, что то, что он сейчас чувствует, чувствовали все писатели, все художники в начале творчества, что не испытывать страха на деле было бы наихудшим предзнаменованием из всех возможных; не важно, что у него в руках уже есть один прекрасный путеводитель… он не сможет ничего сделать. Не сможет прежде всего потому, что все эти мысли — лишь метафоры: и отношение они имеют вовсе не к художественному творчеству, а к тому лицу, глядя в которое он там, в коридоре, пожелал спокойной ночи.
Сапожник, до последнего не желающий менять своё шило, Дэн попытался найти спасение в той доле практического, хотя и нисколько не выдающегося ума, которой обладал; он отложил Лукача, сел за стол и принялся работать над эпизодом. Полчаса спустя он уже перечитывал три страницы написанного текста. Начал сокращать диалог. Постепенно становилось всё яснее, что суть сцены может быть передана уже тем, как Китченер подъезжает на коне к памятнику, как смотрит, какое у него выражение лица, как скачет прочь: ему самому не нужно ничего говорить. Сцену можно было выстроить и в молчании других голосов, так было бы ещё лучше.
Дэн сделал второй набросок: теперь он занимал всего одну страницу. Он знал: эту сцену вычеркнут первой, если возникнет проблема времени, а она обязательно возникнет. Но всё-таки обвёл кружком самую важную фразу, когда перечитывал новый набросок: в молчании других голосов.
И лёг спать: теперь он наконец-то сможет заснуть.
Перелёты
День, проведённый в Абу-Симбеле, не доставил им удовольствия.
Гражданский аэропорт в Асуане был буквально оккупирован военными, и им пришлось проехать много миль в глубь пустыни чуть ли не полпути назад к Луксору — так им по крайней мере казалось, — чтобы добраться до временного аэродрома. Полёт на юг, над лунным пейзажем и амёбовидными островами озера Насер, над беспредельной зыбью песчаных дюн Нубийской пустыни, был достаточно интересным, да и восстановленные святилища тоже — на первый взгляд. Однако очень скоро все они стали казаться сплошной подделкой, плодом пустой и в буквальном смысле монументальной траты усилий и денег. Наиболее ясно Дэн понял это внутри искусственного холма, возведённого, чтобы поддержать — в который уже раз — мегаломанию Рамсеса II. Внутри холм представлял собою просторный металлический купол, лабиринт стальных лестниц и перекладин, генераторов, машин… дурно направленной изобретательности: Рамсес II в удвоенном масштабе. Всё это напомнило Дэну одну из стадий работы на съёмочной площадке, дорогостоящие изобретения и выдумки в его собственной профессии.
Они наскоро перекусили взятыми с собой бутербродами, сидя на набережной и разглядывая горизонт, испещрённый точками грязно-серых холмов; потом старенький автобус, дребезжа и захлёбываясь, подвёз их к протянувшейся в пустыне взлётной полосе; а после перелёта — утомительное возвращение в Асуан на такси. Дэну казалось, что день потерян, и он стал побаиваться Сирии, перспективы таких вот скучных и пыльных поездок никуда и низачем.
Однако на этот раз он сумел скрыть своё настроение лучше, чем в прошлый. Джейн тоже помогла, хотя бы тем, что успешно играла роль идеальной спутницы в более тривиальном смысле, чем то, что имел в виду Дэн: она не принимала всерьёз мелкие неприятности и разочарования. Но подспудно эта её предусмотрительность, эта заботливость говорила почти о том же, о чём вчерашние споры. Хорошо ей быть более внимательной, чем требуется, выказывая тем своё раскаяние, но ведь её предусмотрительная заботливость устанавливает меж ними ещё более непреодолимую дистанцию! Ему виделась в этом не искренняя доброта, а всего лишь добропорядочность. Но жаловаться было не на что.
Наконец, около половины пятого, они добрались до своего отеля и выпили чаю. Когда он спросил Джейн, не хочет ли она в последний раз съездить на остров перед обедом, он полунадеялся, что она откажется и он сможет поехать туда один — настолько её присутствие рядом с ним походило на отсутствие.
— Ты хочешь поехать один?
Дэн чуть было не выдал себя. Но вовремя вспомнил о слезах в Ком-Омбо и о том, что может случиться, если помешать Эвридике413 на пути из подземного царства.
— Нет. Но если тебе надоело…
— Знаешь, — улыбнулась она, — я надеялась, что ты это предложишь. Мне хотелось бы, чтобы именно остров остался в памяти последним.
Небо затянула тонкая плёнка перистых облаков, но было тепло. Обычный ветерок дул слабее, и казалось, не только пейзаж, но и паруса погружены в летаргический сон. Когда подошли к Слоновьему острову с подветренной стороны, оба лодочника — Джейн и Дэну не удалось отыскать Омара — взялись за вёсла. Но остров, куда они направлялись, несмотря на то что они всё лучше его узнавали, казался им всё прекраснее: радостный покой, душистый воздух, птицы, вода… после мёртвого ландшафта, через который они проезжали и над которым пролетали в первой половине дня… это поразительное место обладало какой-то почти человеческой, чуть женственной индивидуальностью, странно и трогательно противоречащей характеру человека, чьё имя оно носило. К тому же каким-то непостижимым образом остров оставался совершенно английским, вопреки всем экзотическим деревьям, пальмам и цветам: зелёный дол, где можно предаваться мечтам. И Джейн, и Дэн были несколько поражены, когда накануне за обедом обнаружили, что Алэн и его приятель остались совершенно равнодушны, будто для них этот остров всего-навсего ещё один jardin public.414 Много больше энтузиазма проявили оба француза, говоря о деревне Бишарин, где они побывали.
