Сибирский папа - Терентьева Наталия
А парень всё орал и орал.
Индианка, которой добровольная переводчица не стала переводить последние слова возбужденного и недоброго парня, переспросила его по-английски:
– What did you say?[1]
– Чё хочет эта мразь? Приехала к нам, говори по-нашему! Пошла вон отсюда! Будут они рассказывать, как нам жить! Сами знаем! Очистить надо страну от мрази! Хозяин нужен, крепкая рука! Россия для русских, а не для мрази! – Парень начал говорить уже всё подряд, заменяя каждое второе слово матом, но было ясно, что он не просто хулиган и хочет вовсе не нахамить для собственного удовольствия и веселья своих дружков. Я уже увидела их в толпе. Это, наверное, были местные национал-шовинисты. Каким-то образом они затесались к нам на конференцию или случайно подошли уже здесь в парке, может быть, это их место…
Думать и размышлять было уже некогда. Гена, застывший в ужасе рядом со мной, стал тянуть меня за пояс джинсов – взял за шлёвку и тянул, пока не оторвал.
– Ты что?.. – обернулась я на него.
– Пошли быстрее отсюда! Видишь, что начинается!
На самом деле друзья этого парня стали тоже орать, скандировать два совершенно непонятных лозунга, один я разобрала наполовину: «Россия для русских, Россия для …!» Для кого еще должна быть Россия, я никак не могла понять. Они орали вразнобой, но очень агрессивно. Второй лозунг я вообще никак не могла понять. Мне казалось, или они кричали его по-немецки? Я немецкого не знаю. А тут еще Гена, который испугался и за себя, и, конечно, за меня. Один уходить он не хотел, хотя я ему уже несколько раз четко сказала: «Иди, Гена, иди!» Я зря даже один раз добавила: «Если боишься!..»
Мой друг Гена почти уже собрался уходить, крепко держа меня за сумку, но, услышав мое «боишься», остался. И стал охранять меня, очень бледный, растерянный, на его огромном подбородке выступили мелкие капельки пота. Если бы не вся ситуация, это было бы смешно, но мне было не до смеха.
Сбоку началась драка – я видела, что несколько местных парней начали задираться к нашим, те в ответ стали отбиваться. Я не понимала, что мне делать, где хотя бы Кащей – ведь он руководит нашей делегацией, и когда мы шли сюда, я его видела… не мог же он убежать… Нет, вот он! Я увидела тоже совершенно опрокинутое лицо Кащея, который, оказывается, стоял близко к сцене, его закрывали два огромных парня, которые пробрались к сцене вместе с их заводилой. Лидер он или нет, неизвестно, но заводила – точно.
Кащей что-то пытался говорить, но его не было слышно в шуме гудящей толпы. Народ начал расходиться – никто не хотел драться. Зачем, с чего? Шли сюда с мирными, гуманными целями… Я видела, как Кащей стал кому-то звонить, как он махал рукой, оглядывался, видимо, объясняя, где мы.
Я не поняла, что произошло буквально через несколько мгновений. Приехали машины, два или три грузовика – военные и полицейские и несколько легковых, из них выскочили люди в форме, кто-то стал кричать в рупор, чтобы мы расходились. Из грузовиков вышли то ли солдаты, то ли курсанты, но поначалу они просто стояли в стороне.
Началась давка, драка стала передвигаться ближе к нам, я почувствовала сильный удар и одновременно воду, которая растеклась по всему телу. Холодная, ледяная вода. Уши… Я машинально закрыла ухо, в которое попала вода. У меня как-то потемнело в глазах, я уже ничего не понимала. Гена, который так и держал меня за сумку, почему-то оказался на земле, я стала его поднимать, меня тоже толкнули, и я упала. Чья-то огромная нога наступила мне на руку, у плеча, очень больно, мне показалось – что-то хрустнуло и разорвалось в плече.
Росгвардия, подъехавшая в автобусе вслед за полицией, стала поливать нас из брандспойтов. Это я поняла, когда с трудом поднялась и оглянулась. Люди бежали прочь, кто-то ползком, на четвереньках. Одна девушка, истошно крича, пыталась бить росгвардейца по щиту, двое других подхватили ее и потащили прочь.
Гена всё лежал на земле рядом со мной, он укрылся так, как нас когда-то учили в школе, а теперь его, возможно, учат на «военке» – лечь лицом вниз, закрыть голову обеими руками и максимально вжаться в землю. Я стучала Гене по спине, кричала – но он никак не реагировал, только еще крепче сжимал руки. Вода снова сшибла меня с ног.
Дальше всё происходило стремительно. Чьи-то сильные руки подняли меня с земли, поволокли. Я видела, как волокут и других студентов. Кто-то отбивался, кто-то кричал, кто-то сдался сразу. Мне показалось, я видела, как уводят Байхэ, а она растерянно оглядывается. Ее большая розовая сумка осталась лежать на земле совсем недалеко от меня. Я попробовала дернуться за сумкой, получила тычок под ребра и больше сопротивляться не стала. У меня не было ни сил, ни смелости драться с двумя мужчинами в темной военной форме в касках. Всё было как во сне, в дурном, из которого нельзя вырваться и который не кончается.
Немного пришла в себя я уже в отделении полиции, куда нас очень быстро привезли в трех белых закрытых грузовиках, наверное, оно было где-то рядом. Чего так испугались власти? Организованной студенческой силы? Так не было у нас никакой силы. Сила – у них, причем быстро реагирующая. У нас же было только наивное легкомыслие и чужая провокация. Если бы мы были организованы, то как-то разобрались бы с этими ребятами, которые стали пускать шашки и задираться к иностранцам. Но объяснить это стражам порядка было невозможно (порядок, судя по всему, охраняется у нас лучше, чем делается все остальное).
В камере, куда поместили меня, не было Гены, зато оказались почти все иностранцы. Индианки в оранжевом и желтом сари, несколько китайцев, один с сильно разбитым лицом, перепуганная Байхэ, у которой была разорвана на плече ее футболка с зайчиком. Она очень переживала о своей сумке, в которой остался паспорт и телефон, я как могла успокоила ее, что наверняка кто-то подобрал сумку, хотя сама не очень в это верила. Больше всех возмущался и кричал швейцарец, я подошла к нему и, аккуратно положив ему руку на плечо, стала говорить по-английски. Он сначала отвечал по-немецки, злился, крутил головой, скидывал мою руку, но я продолжала говорить, потому что видела, что китайцы, поначалу притихшие, теперь стали волноваться и тоже пытались что-то кричать.
Я понимала, если мы будем продолжать так себя вести – некоторые из нас, – то ничем хорошим это не закончится. Международным скандалом, но это потом. А сначала никто разбираться не будет – китаец ты или швейцарец – вломят им и заодно остальным. Я, например, совершенно не готова была ни к тычкам, ни к брандспойтам, ни к мату, которым нас поливали и там, и здесь. За что? За провокаторов, которым вообще непонятно, что надо было? Чем мы могли им помешать? Я постаралась начать общий разговор на тему того, кто были эти местные, какие силы представляли, зачем пошли за нами – случайно или нет. Кто-то вступил со мной в разговор, швейцарец, нехотя, но отошел от решетки, через которую он пытался установить контакт с полицейскими, наивный европеец!
– Не переживайте, – говорила я по-английски, радуясь, что у меня хватает запаса слов, и я умею их связывать в понятные людям предложения. – Всех иностранцев быстро выпустят и еще извинятся перед вами. Наших – не знаю.
– Нам надо очень спокойно быть! – поддержала меня по-русски Байхэ, поправляя растрепанные волосы. – Не волнуйтесь!
Очень скоро к нам подошел полицейский и позвал… меня. Я думала, что со мной хотят поговорить как с самой разумной – такой я себя ощущала в тот момент, потому что мне удалось несколько успокоить моих товарищей. В углу нашей камеры, кстати, лежали две местные проститутки, пьяные, плохо соображающие, но крайне заинтересовавшиеся иностранцами. Одна из них всё лезла к швейцарцу, довольно заурядному на вид, но, думаю, хорошему и умному парню. Человек летел в Москву, а из Москвы – сюда, за тридевять земель, в Сибирь, чтобы поговорить о том, как нам всем вместе спасти планету – от мусора и от неразумных людей, которые живут одним днем.
