Феликс убил Лару - Липскеров Дмитрий Михайлович
Моисеич часто отлучался в соседние районы, чтобы помолиться среди своих, послушать умные слова и немного расслабить нервную систему. Ему предлагали много местечек, где бы он мог принять обязанности раввина, но он продолжал оставаться себе в наказание в поселке Изи гоу, живя затравленным евреем среди православных алкоголиков.
Единственное, что удалось сделать Фельдману, это пробить разрешение в местной администрации на кусочек земли для еврейского кладбища, в котором он обустроил по всем законам и правилам всего две могилы, отца и матери. Он навещал их почти каждый день, принося по плоскому камню к обелискам, и молился, чтобы Всевышний упокоил их души у себя в хорошей квартирке со всеми удобствами.
А потом Ванька Иванов с женой Нюркой обнесли кладбище, утащив все камни и выложив ими место перед крыльцом своего дома.
Моисеич пожаловался в администрацию, и супругов Ивановых показательно закрыли на пятнадцать суток. Ванька тогда чуть не сдох в камере от алкогольной ломки и, вернувшись домой, собрал шоблу сотоварищей по единомыслию, и его отряд бил Моисеича долго и со вкусом, пока еврей окровавленными губами не пригрозил разбить свой телевизор «Рубин 205» самостоятельно, а чемпионат мира по футболу предложил смотреть по армянскому радио.
Это был очень сильный ответный ход. Бить перестали, но души соседей продолжались трястись от незаконченного дела, и чтобы снять с них напряжение во спасение собственной жизни, Моисеичу пришлось подогнать крепкую валюту – две бутылки беленькой, выставить балтийскую селедочку, тем самым успокоив коренное население. Потом пили на опушке «Горыныча», самогон старухи Нелюдимовой за дружбу и пьяно радовались, что америкосов расхерачила «мертвая российская рука». Что-то взлетело, что-то не взлетело. Но кое-что долетело. Во всяком случае, так говорили с экранов российского телевидения. А телевизор никогда не врет! Ну и про Москву с Питером знали. Но где они, Москва и Питер, раньше были?.. На столицы в удаленной губернии было положен большой с винтом, так как в столичных городах исторически видели проклятие Руси: мздоимство, казнокрадство, свальный грех и новогодние программы с Аллой и Бари… На х…
Абрам Моисеевич Фельдман удалялся от Кшиштофа, перескакивая с одной мысли на другую, пока навстречу мимо него не пронесся внедорожник, оставив после себя пыльную завесу. Машина неожиданно затормозила и задним ходом нагнала Фельдмана. Кто-то вышел из нее, громко хлопнув дверью. Сквозь оседающую пыль он разглядел лицо Янчика, и когда оно приблизилось, не раздумывая ударил в него кулаком. Янчик, потеряв сознание, упал здесь же, в теплую пыль. С десяток секунд он лежал недвижим, потом, застонав, схватился за пузырящийся кровью сломанный нос, открыл глаза, похлопал ими, пошевелился, разглядел человека – сначала узнал бейсболку, а потом и лицо под козырьком.
– Фельдман, ты что, реальность потерял? – с трудом спросил Янчик. – Я же тебя…– он продолжал лежать и тяжело дышал.
Абрам уже было засовестился, но вспомнил недавнюю порку своего тела с рассечением кожи. Жалость к другу детства тотчас испарилась, но он все же подал поляку руку, чтобы помочь встать. Здесь и пыль улеглась.
Янчик поднялся, но сразу же сел на обочину дороги, мотая из стороны в сторону головой, чтобы утрясти в ней происшествие.
– Отдышался? – поинтересовался Фельдман.
– Кастетом бил?
– Кулаком.
– Жесткий у тебя кулак, – констатировал поляк. – Хотя помню в детстве, когда ты еще не был жидом…
Фельдман шагнул в сторону Янчика.
– Хорошо-хорошо… Когда ты не оборотился в еврея. Помню наши пацанские драки с деревенскими. Ты тогда главным выступал… – он потрогал свой нос и поморщился.
– А как давеча твои люди секли меня, помнишь?
– Так ведь за дело же!
– Какое дело?
– Ты нам охоту своим запахом почти сорвал. Вы же свинину не едите, а кабан… Знаешь, какая чуйка у кабана? Да и люди уже подогрелись на евреев. Сам понимаешь, без погромов у людей жизнь гораздо труднее… Почему, они не знают, а вот когда кто-то невзначай скажет «опять эти суки жиды все подстроили», то все становится проще!
– Я запросто могу убить тебя здесь же, – предупредил Фельдман. – Без всяких кастетов забью, голыми руками. Может, тогда евреям полегчает. Не все из их понимают, почему жизнь скотская такая… Поляки виноваты, всю воду из кранов повыпивали!
– Не надо! – попросил Янчик. – Сегодня тусовка в моем клубе. Будет много народу, телок русских подогнали, хохлушки, курвы из Варшавы… Все как ты любишь!
– Мне в таком виде идти? – спросил Фельдман. – Уверен в реакции.
– У меня дома переоденешься. Водки море – ты же пьешь водку?
– Пью.
– А уж вина – пропасть…
– Я вино пью только кошерное. Вряд ли у тебя…
– Достанут. Все достанут. Я Ян Каминский, забыл?
Оба сели в Янчиков «Бентли» и неспешно покатили обратно, в сторону Кшиштофа. Фельдман достал из аптечки ватные шарики и смочил их перекисью водорода… Шарики засунули пострадавшему в нос.
Ян Каминский владел самым красивым и дорогим домом в стиле модерн в городе. Они вошли, а там, уже в прихожей, запахло чем-то нестерпимо вкусным и желанным. Фельдман втягивал, сводящие с ума молекулы своим большим носом, жадно раздувая ноздри.
– Кабанья печенка! – прокомментировал Янчик и попросил домработницу Марысю сопроводить пана Фельдмана в гостевую комнату, в ту, где его, Янчика, личный гардероб.
– Я в душ! – сказал Каминский. – Потом поедим, поспим – и в клуб.
– Свинину? – Фельдмана чуть не вырвало на мягкий персидский ковер. – Поедим свинину?
– Ах да… Тогда зайца подогреют.
– И зайца нельзя.
– Как же с вами, евреями, сложно! Рыбу можно?
– Только с чешуей.
– Карпа тебе пожарят. Да, Марыся? Есть у нас карп?
– Конечно, пан Каминский.
– С чешуей? – уточнил.
Марыся улыбнулась, прикрыв ладошкой спелые вишневые губки и малиновый язычок за ними.
– Ага…
– Так значит, тебе в чешуе жарить?
– Это польски хумор? – Фельдман снял бейсболку и вытер со лба пот.
– Да, – признался Янек. – Шучу.
Абрам нежился под струями горячего душа как можно дольше, затем вытерся насухо, сбрил бороду – и пейсы в придачу, очистив тело от старой оболочки, в которую впиталась вся нечистота мира. Абрам смотрел на свое обновленное лицо в зеркало – и видел перед собой обыкновенного человека с грустными глазами.
Он вышел из комнаты и поднялся на второй этаж, где увидел Янека – в тщательно выглаженных брюках, в арабских тапках с загнутыми вверх мысами, в белой рубашке, застегнутой лишь на одну пуговицу. Фельдман услышал, как Каминский разговаривал по телефону со своим антверпенским партнером по торговле пушниной – и вдруг сердце Абрама затрепыхалось, пытаясь вылететь наружу, а мозг словно окатили жидким азотом. Внезапно он осознал, что видит наяву свой сон: самый красивый дом в стиле модерн, прислуга. Сон, где вкусно пахло, и в этом сне он был хозяином дома и заправлял большими делами… Только теперь по телефону с Антверпеном разговаривает не он, а Янек…
Абрам подошел к Каминскому, приятно удивив его своим чистым, без бороды и пейсов, лицом. Янек похлопал друга детства по плечу и спине, поинтересовался, мягкий ли халат, и предложил спуститься в столовую, где уже было накрыто.
Все было скромно. Салат из китайской капусты и кабанья печень, исходя жаром, дымилась на тарелке, сочась кровью, а перед Фельдманом на фамильном блюде возлежал огромный жареный карп с открытым ртом, будто сказать что хотел. Самым диковинным блюдом был белый хлеб, тонко нарезанный и уложенный в плетеную золотую корзиночку.
Слава Всевышнему, подумал Абрам, что карп не в сметане, а то остался бы я голодным: не люблю. Он вожделенно смотрел на хлеб. И на миску с красными, лопающимися от спелости помидорами.
– Ешь хлеб, – усмехнулся Янек.
– Не кошерный!
– Курва!
– Я помидор съем с карпом…
– Делай как знаешь!
– У тебя есть водитель? – спросил гость.
