Альберто Моравиа - Римлянка
— А ты пойдешь со мною в магазины выбирать вещи?
— Боже сохрани, — закричала она, — не хочу ничего знать… делайте все сами, идите, выбирайте сами, я вам не советчица!
Во всем, что касалось моей свадьбы, мама была особенно несговорчива, и мне было ясно, что эта ее несговорчивость объяснялась не поведением, характером и положением Джино, а ее собственными понятиями о жизни. То, что другим кажется странным, для мамы было совершенно естественно. Все женщины упорно желают, чтобы их дочери вышли поскорее замуж, а мама, наоборот, упорно желала, чтобы я осталась незамужней.
Так между нами началась молчаливая борьба: мама хотела, чтобы моя свадьба расстроилась и чтобы я признала справедливость ее доводов, а я, напротив, хотела, чтобы свадьба состоялась и мама убедилась бы, что мои взгляды на жизнь правильны. Поэтому мне казалось, что все мое существование зависит от того, выйду я замуж за Джино или нет. Мне горько было видеть, с какой неприязнью мама следит за моими хлопотами, желая, чтобы все кончилось крахом.
Должна заметить, что мнимое благородство Джино не было развенчано даже во время наших приготовлений к свадьбе. Я сказала маме, что Джино внесет свою долю денег на расходы, но я солгала, ибо до сих пор он даже и не заикался об этом. Потому я была удивлена и обрадована, когда Джино без обиняков предложил мне небольшую сумму денег для свадьбы. Он извинился, что сумма столь незначительна, оправдываясь тем, что не может дать больше, так как вынужден регулярно посылать деньги родителям. Теперь, вспоминая этот случай, я могу объяснить его только желанием Джино покрасоваться перед самим собой и оставаться до конца верным той роли, которую он взялся играть. Последовательность эта, вероятно, была вызвана угрызениями совести, что он обманывает меня, и сожалением, что он не может жениться на мне. Я с радостью сообщила маме о деньгах Джино. Мама едко заметила, что сумма слишком ничтожна для того, чтобы принести какую-то пользу, но вполне достаточна, чтобы пустить пыль в глаза.
Это был самый счастливый период моей жизни. Мы встречались с Джино каждый день и всюду отдавались своему порыву: на заднем сиденье машины, в темном закоулке пустынной улицы, за городом в поле и опять на вилле, в комнате Джино. Один раз ночью, когда Джино провожал меня домой, мы расположились на темной площадке лестницы, перед самым входом в квартиру, прямо на полу. Другой раз это произошло в кино, мы забрались в последний ряд, под проекционную будку. Я любила бывать с ним в битком набитых трамваях, в общественных местах, где в толпе можно было прижаться к нему всем телом. Я испытывала постоянную потребность прикасаться к его руке, гладить его волосы, пользуясь любым случаем, ласкать его, где бы мы ни находились, даже на людях, почему-то считая, что никто ничего не заметит; так всегда кажется, когда уступаешь неодолимому влечению. Любовные ласки чрезвычайно мне нравились, и, вероятно, я любила их больше, чем самого Джино. Я замечала, что жду ласк не только из любви к жениху, но ради самого наслаждения, которое я испытывала в это время. И хотя у меня и мысли не было, что подобное наслаждение я могу испытать с другим мужчиной, я все же инстинктивно понимала, что пыл, искусность и страсть, с которыми я ласкала Джино, объяснялись не только моей любовью к нему. Все это было для меня совершенно естественно, эта черта, наверное, появилась бы, даже будь на месте Джино кто-то другой.
Но тогда я думала только о замужестве. Надеясь заработать побольше, я без устали помогала маме и зачастую ложилась спать очень поздно. В те дни, когда я не позировала, мы с Джино ходили по магазинам и присматривали мебель и другие вещи для приданого. У меня было мало денег, и именно поэтому я так придирчиво и тщательно выбирала покупки. Я просила показать мне вещи, которые заведомо не могла купить, долго разглядывала их, торговалась, сбивала цену, а потом говорила, что вещь мне не нравится, или обещала прийти в другой раз и уходила, ничего не купив. Я не понимала, что мои частые посещения магазинов, где я жадно любовалась недоступными мне вещами, невольно побуждали меня согласиться с мамой: без денег счастье не может быть полным. После второго посещения виллы, когда я снова заглянула в рай роскоши, из которого я была изгнана без всякой вины, я невольно почувствовала горечь и возмущение. Но я старалась, как и в первый раз, выбросить из головы мысль об этой несправедливости. Любовь была моим единственным богатством, и она позволяла мне чувствовать себя ровней богатым и более удачливым женщинам.
Наконец после долгих поисков и обсуждений я решилась сделать свои весьма скромные покупки. Я купила в рассрочку полный спальный гарнитур в стиле модерн: двуспальную кровать, туалетный столик с зеркалом, тумбочки, стулья и шкаф. Это были самые обыкновенные, недорогие и топорно сработанные вещи, но я сразу же ужасно полюбила свою мебель. Стены комнаты побелили, двери и окно покрасили, пол отциклевали, так что теперь наша комната походила на чистенький островок, затерявшийся среди моря грязи. Тот день, когда в комнату привезли мебель, был одним из счастливейших дней моей жизни. Мне даже не верилось, что эта чистая, обновленная, светлая, пахнущая мелом и краской комната принадлежит мне, и к этому удивлению примешивалось чувство бесконечной радости. Иной раз, когда я знала, что мама за мной не следит, я шла в свою комнату, садилась на голый матрац и часами сидела, любуясь своим сокровищем. Сидя неподвижно, как статуя, я разглядывала мебель, не веря, что она существует, и боялась, что в любую минуту она исчезнет и останутся только одни пустые стены. Иногда я вставала и осторожно стирала тряпкой пыль с вещей, вновь возвращая дереву его блеск. Думаю, что если бы так продолжалось дальше, то в один прекрасный день я стала бы даже целовать свою мебель. Окно, на котором не было занавесок, выходило на большой грязный двор, окруженный такими же, как наш, низкими и длинными домами. Двор был похож на больничный или тюремный, но я, погруженная в свои грезы, уже ничего не замечала и была так счастлива, словно моя комната выходила окнами в прекрасный тенистый сад. Я представляла себе нашу жизнь с Джино здесь, в этой комнате, представляла, как мы будем спать здесь и как будем любить друг друга. Я уже раздумывала, какие вещи нужно еще прикупить, как только представится возможность: здесь будет ваза с цветами, тут — лампа, а вот тут нужна пепельница или какая-нибудь безделушка. Единственное, что меня огорчало, это невозможность устроить себе ванную комнату, пусть даже не такую, как на вилле, белую и сверкающую кафелем и никелем, но хотя бы просто новую и чистую. Зато я решила содержать свою комнату в чистоте и порядке. После посещения виллы я пришла к убеждению, что роскошь начинается именно с порядка и чистоты.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Я по-прежнему продолжала позировать художникам и подружилась с одной натурщицей по имени Джизелла. Это была высокая, прекрасно сложенная девушка с белоснежной кожей, с черными курчавыми волосами, с голубыми, глубоко посаженными маленькими глазками и пухлым ярко-красным ртом. Нравом она совсем на меня не была похожа: раздражительная, резкая, высокомерная и вместе с тем очень практичная и корыстная, думаю, эта разница характеров и сблизила нас. Я не знала, было ли у нее еще какое-либо занятие, кроме работы натурщицы, но одевалась она гораздо лучше меня и не скрывала, что получает подарки и деньги от мужчины, которого называла своим женихом. Помню, той зимой она щеголяла в жакете с воротником и манжетами из черного каракуля, я ей страшно завидовала. Жениха ее звали Риккардо. Этот высокий, толстый, холеный, флегматичный юноша с гладким, как яйцо, лицом казался мне очень красивым. Он всегда был аккуратно причесан, напомажен и одет с иголочки: его отец держал магазин галстуков и мужского белья. Риккардо был простоват до глупости, приветлив, весел и, возможно, даже добр. Он был любовником Джизеллы, и не думаю, чтоб между ними, как между мной и Джино, существовала какая-то договоренность о браке. Но Джизелла все-таки надеялась женить его на себе, хотя и не слишком на это рассчитывала; что касается Риккардо, то, я уверена, мысль о женитьбе на Джизелле даже не приходила ему в голову. Джизелла была не очень умна, но значительно опытнее меня, поэтому она решила покровительствовать мне и просвещать меня. Короче говоря, она смотрела на жизнь и на счастье так же, как и моя мама. Только мама пришла к такому горькому и сомнительному выводу после многих разочарований и лишений, а у Джизеллы эти взгляды были следствием ее тупости, к которой примешивалось упрямое самодовольство. Мама остановилась, если можно так выразиться, на провозглашении этих идей, для нее важнее было формальное согласие с ее принципами, нежели применение их на практике. Джизелла всегда думала только так и даже не подозревала, что можно смотреть на вещи иначе; ее удивляло, что я поступаю не как она, и, когда я однажды намекнула ей, что не разделяю подобных взглядов, удивление сменилось досадой. Она вдруг поняла, что я не только не нуждаюсь в покровительстве и советах, но могу даже при желании осудить ее с высоты своих бескорыстных и честных стремлений; и тогда она решила, возможно не отдавая себе в том отчета, развенчать мои мечты и добиться того, чтобы я стала такой же, как она, А пока она то и дело называла меня дурочкой за мою скромность, твердила, что ей жалко смотреть, как я жертвую собой, плохо одеваюсь, а ведь мне при моей внешности стоит только захотеть, и я смогу полностью изменить свою жизнь. В конце концов, устыдившись, что Джизелла, не дай бог, подумает, будто я вообще никогда не имела дела с мужчинами, я рассказала ей о Джино, упомянув при этом, что мы помолвлены и скоро поженимся. Она меня тотчас же спросила, чем занимается Джино, и, узнав, что он шофер, скорчила презрительную гримасу. Но все же попросила познакомить ее с ним.
