Виктор Пономарев - Записки рецидивиста

Третьим в камере был Корсунский Леонид Моисеевич, в годах уже. Бывший военный летчик, воевал в Корее во время корейско-японской войны. Сидит по делу щеточников, а всего по этому делу проходит семьдесят пять человек. Были у них подпольные цехи и фабрики, делали щетки, расчески и прочую ерунду, а ворочали миллионами.

Вечером сели ужинать. Корсунский достал мешочек с сахаром, дал всем по ложке, отрезал по кусочку колбасы. Все поели, но вижу, что ребята какие-то пасмурные. Поиграли в домино. По тюрьме дали отбой, а из соседней камеры «позвонили» по стене: кто пришел на «кичу» этапом, кого кинули в камеру? Я вылез на решетку и сказал, откуда и кто пришел со мной. Потом тюрьма уснула своим тяжелым, безрадостным сном.

Ночью я проснулся по нужде. Вижу, Павлик и Генка не спят, о чем-то гутарят. Они и рассказали, что, когда меня не было, Корсунский никому ничего не давал, а как я пришел — стал давать.

— Вот что, ребята, слушайте сюда. Чтобы жид помнил, что такое «кича», надо провести воспитательную работу и так сделать: возьмите его мешочек с сахаром и высыпьте в бачок. Утром дадут кипяток, размешаем. Да и сейчас не мешает попить и поесть немного из запасов жмота, опять же для его пользы.

Из большого мешка Корсунского вытащили четыре вязанки копченой колбасы, мед, сыр голландский и много поломанного шоколада. Генка набрал его полную фуражку, положил на решетку и сказал:

— Пусть проветрится, плесенью уже покрылся.

Поели колбасы, сыру, попили чаю с медом, и я сказал ребятам:

— Утром, когда Корсунский «щекотнется» по поводу продуктов, вы молчите, я буду говорить.

Утром встали, получили кипяток, залили в бачок, размешали. После оправки сели завтракать. Корсунский налил в кружку кипятку, попробовал и говорит:

— Что-то кипяток сегодня сильно сладкий.

Мы молчим, Корсунский полез в мешок, а сахара-то там тю-тю, да и другие продукты основательно похудели. Корсунский ко мне:

— Дим Димыч, как-то нехорошо получается.

— Очень даже хорошо, Леонид Моисеевич. Вы в тюрьме первый раз, человек новенький-готовенький. Но я дам вам дельный совет на будущее. Это не по-каторжански гноить продукты в мешке, колбаса и шоколад плесневеть начали, сыр позеленел от стыда за вас. А что ребята сахар в бачок высыпали, так это они погорячились. Больше этого делать не будут. Надо все делать по-каторжански; все, что есть, надо есть, но не одному, а с товарищами по несчастью. И считайте для себя великим счастьем, что вы попали в камеру к таким ребятам. Попади вы к махновцам, и плакали бы все ваши продукты вместе с вами. Вы бы еще пендюлей приличных получили от этих шакалов. Надеюсь, Леонид Моисеевич, вы меня правильно поняли.

— Я вас отлично понял, Дим Димыч, — ответил еврей. — В таком случае давайте быстро все пустим в употребление.

Этот завтрак и последующие трапезы у нас проходили уже радостно и дружно.

Как-то вечером к нам в камеру кидают молодого парня-узбека, хотя мест у нас не было: камера на четверых. Парень бросил матрац на пол, сел на него. Я пригляделся к парню, вижу: кайфует, обкуренный. Отрывает каблук от ботинка, достает анашу и начинает забивать две «беломорины».

Генка с Павликом подсели к нему. Парень назвался Шовкатом и спросил, обращаясь ко мне:

— А ты?

— Вообще не курю, — ответил я.

Выкурив папиросы, ребята стали играть в домино, а я беседовал с Корсунским и втихаря наблюдал за новичком. Корсунский рассказывал мне, как они «спалились».

Одному еврею из их компании на предварительном следствии в КПЗ сделали укольчик снотворного. С кем не бывает: «впал в распятие» (переживает) человек, не спит, вот и сделали. И помогло. Уснул человек, только навсегда. В это время стали «дергать» подельников и, ссылаясь на показания «уснувшего», раскалывать их. А они давай валить все друг на друга. Так вышли на самого главного цеховика, на Алендра. Алендр, в свою очередь, в знак глубокой признательности друзьям рассказал, кто чем занимался, откуда поступали свиные шкуры, кто бумаги подписывал. Не забыл и своих московских друзей на очень даже высоких должностях. Так все было четко отлажено, а «спалились» на сущем пустячке. Один их рабочий, не рассчитав сил и откушав лишнюю порцию горячительного, попал в вытрезвитель. Там, ясное дело, поинтересовались: кто такой, где работает? Пролетарий давай мяться. Но блюстители порядка знали свое дело хорошо, государственный хлеб не зря ели, поприжали бедолагу как следует. Тот и сказал: в подпольной еврейской фирме.

Шовкат заметил, что я на него посматриваю, спросил:

— Почему ты как волк смотришь на меня?

— Тебе показалось, я на всех так смотрю, привычка такая, — ответил я.

Пройдя уроки жизни в преступном мире Ванинской зоны, я был очень осторожен среди зеков, у меня появилось какое-то звериное чутье на людей. Собака и та порой к одному человеку ластится, а на другого рычит, чувствует погань. Вот и сейчас: в камере мест нет, а к нам кинули человека. Почему? Зачем?

После ужина легли спать. Я лежал на нижних нарах, Корсунский надо мной, Генка с Павликом на других нарах. Шовкат расположился на полу между нарами. Достал анашу, зарядил папиросу, втроем ребята покурили. Я спросил у Шовката, за что тот попал, сколько «отломили». Он рассказал, как его били в ментовке, а сел он за килограмм анаши, год дали. Я слушаю, но чую: «пургу гонит» (врет). Но ничего не стал ему говорить.

На другой день после завтрака и проверки стали выводить на прогулку. Надзирателю я сказал, что заболел, плохо себя чувствую, на прогулку не пойду.

Сокамерники мои ушли, я остался один. Проверил матрац Шовката и обнаружил длинную заточку. Ее я перепрятал в свой матрац, быстро распустил чулок и сплел веревку в палец толщиной.

Когда ребята пришли с прогулки, я уже спокойно лежал на нарах и читал книгу. Прошел обед, ужин и лишь после вечерней проверки, когда тюрьма готовилась ко сну, я подошел к Шовкату сзади и накинул на него удавку, придавил, пока он не вырубился. Ребята с удивлением наблюдали за этой сценой, Генка спросил:

— Дим Димыч, что ты делаешь? Шовкат парень такой хороший.

— Он зашел к нам с заточкой. Значит, она предназначена для кого-то из нас. На тебя, Гена, этот хороший парень постоянно посматривал, — ответил я.

Шовката привели в чувство.

— Если ты, падла, не скажешь, зачем тебя кинули в нашу камеру, то сейчас тебе будет хана, — сказал я и натянул удавку, подержал маленько и отпустил.

— Ничего не делайте, я все скажу, — взмолился Шовкат.

Он должен был зарезать Генку. Родные убитых им парней заплатили хорошие бабки. Шовкат специально совершил преступление, а когда попал в тюрьму, заплатил надзирателю, чтобы тот кинул его в пятьдесят третью камеру. Те, кто его послал, пообещали, что долго он сидеть не будет, его выручат, а выйдет на волю, то получит еще кучу денег.

После этого признания я не вытерпел, трахнул Шовката пару раз по голове и сказал:

— Ломись на кормушку (уходи из камеры), стучи, сука, вызывай корпусного, чтобы он перевел тебя в другую камеру, а то я за себя не ручаюсь.

Шовкат стал стучать в дверь, пришел надзиратель, спросил:

— Что такое?

— Позови корпусного.

Пришел корпусной.

— Гражданин начальник, — сказал я, — уведите эту мразь отсюда по-хорошему, а то мы с ним что-нибудь сделаем.

— Так, в чем дело? — спросил корпусной.

— Он сам вам расскажет. А ты, мразь, быстро сворачивай свой матрац и вали отсюда.

Шовкат схватил матрац и выпрыгнул в коридор. Они ушли. А я рассказал ребятам, как наблюдал за Шовкатом ночью и на прогулку тоже не пошел.

Корсунский посмотрел на меня с какой-то детской улыбкой, похлопал легонько по плечу и сказал:

— Да, Дим Димыч, это мы тут дилетанты, а ты молодец, в преступном мире тебя не проведешь.

По соседству в пятьдесят четвертой камере сидели женщины. Один раз вечером я залез на «решку», стал с ними разговаривать, познакомился с одной девушкой. Звали ее Зоя, сама татарка, живет в Самарканде, воровка-карманница, по-нашему называется «кишиньковая». Я поинтересовался:

— Зоя, а как бы нам с тобой хоть разок сделать удовольствие?

— Только через туалет, — ответила Зоя.

— Нас первых выводят на оправку. Завтра я тормознусь в туалете, — сказал я.

— Все поняла. Жди.

И мы пожелали друг другу спокойной ночи. На другой день утром нас повели на оправку. В туалете проходила канализационная труба и за ней стояла параша — обрезанная бочка для мусора. Я сел за бочку.

Надзиратель, пожилой узбек, открыл дверь туалета, спросил:

— Все?

Ему ответили:

— Все.

Они ушли. Завели женщин, восемь человек. Когда дверь захлопнулась, я поднялся из-за бочки, спросил:

— Кто Зоя?

Женщины поначалу растерялись, охнули, одна говорит: