Алексей Иванов - Общага-на-Крови
— Ванька, у нас в комнате нет демонов или духов, — так же жестко ответил Отличник. — Она умерла, спрыгнула с крыши и умерла. И все. Больше ничего нет. Даже ее.
Ванька молчал, роясь в бороде.
— У Нелли только что чуть не случилась истерика, — помолчав, продолжил Отличник. — Леля ото всех заперлась. Игорь куда-то убежал. Хоть ты-то приди. Ты же человек сильный.
— Сильный, аж в жопе мыльный, — ответил Ванька и отвернулся.
— Тогда я пошел, — вдруг сказал Отличник. — Я не «скорая».
— Постой! — Ванька ухватил его за рукав. — Нет, не уходи! Мне уже и здесь страшно!
Отличник остался сидеть.
— Дай денег на пазырь, — предложил Ванька. — Тогда пойду.
— Не дам, — утомленно ответил Отличник. — Разве я тебе хоть раз давал? Зачем тогда просишь? Тебе вообще пора завязывать, Ванька. У тебя запой. Ты уже весь опаршивел от пьянки. Когда ты белье в последний раз менял? От тебя несет, как от козла.
— Молоком? — с надеждой спросил Ванька.
— А сегодня тебе еще надо протрезветь, — не обратив внимания, добавил Отличник. — В семь часов студсовет. Не явишься же ты туда пьяный!
— Да хрен с ним! — отмахнулся Ванька. — Скажи, отец: я еще хороший?
— Когда не пьешь, — не желая миловать, сказал Отличник.
— Ну, прости меня, отец. Не могу я. Душа горит. Вот девчонка спрыгнула, и думаешь: ведь она мне никто. А-а, плевать, переживу, мол. Одной раной на душе больше, и ладно. Все кажется, что еще много душевных ран вытерпишь, а вдруг оглянешься и видишь, что на душе-то уже места живого нет.
— А что делать-то, Ванька? — с прорвавшимся отчаянием спросил Отличник. — Что делать? Пить, что ли, да?
— А я другой анестезии не знаю. Я помереть боюсь очень.
— Кто тебя заставляет помирать? Живи.
— Я тебе расскажу, харя… — помолчав, решил Ванька. — Разбередила меня эта дура… Помнишь, я осенью ездил домой?
— Помню. На похороны друга.
Ванька почесал бровь, перевернул стакан вверх донышком и его горлом стал прокручивать на скатерти вмятины-круги.
— Он умер от лейкемии. Я служил вместе с ним. В автобате. Однажды нас, восьмерых водил, гоняли на полигон за какими-то приборами. Там и облучились. Доза, говорят, охренительная. Из нас восьмерых двое уже померли, двое по больницам…
— А остальные? — тихо спросил Отличник.
— Остальные — ничего… — Ванька пожал плечами. — Но я знаю, что потом все равно достанет. Через год, ну, через два… Я после похорон лег на обследование, потом звоню в онкологию, представляюсь своим отцом, как, говорю, там?.. — Ванька помедлил. — Пока нормально, говорят. Я спрашиваю: а когда? Ответили, что не телефонный разговор. Вот такая ерунда, харя.
Отличник долго молчал.
— Все равно, — упрямо сказал он. — Все равно, Ванька, надо жить. Дверь туда всегда, для всех, в любой миг открыта. Надо иметь силы проходить мимо открытой двери.
— Да ведь я живу! — весело возразил Ванька. — Знаешь, какое счастье! Руки, ноги, голова — все так замечательно! — Ванька пошевелил плечами и головой, точно примеривал обнову. — Солнце видеть замечательно, порежешься — кровь течет красная, замечательно! Жрать вкусно замечательно, трахаться замечательно, даже поссать вволю, когда долго терпел, замечательно! Я ведь живу, харя! Зачем вы все меня хороните: спился, спился… Да ни хера подобного! От радости я пью, потому что каждый день — праздник! Вы говорите, что это прожигание жизни, но как выразить-то еще, что делать?
— Ну… — подумав, нерешительно начал Отличник. — Ты же знаешь, что я говорю, если о таких вещах берусь рассуждать… А ты этого не любишь…
— С чего ты взял, что не люблю? — удивился Ванька.
— Кажется, — неловко пояснил Отличник.
— Дурак ты. Наоборот, очень люблю. Только мне что, волоса на жопе от этого вырвать, что ли? А то, что выспренно у тебя выходит, — так это не постыдно, не смешно. Просто веры в человеке много. Сомневаться ты еще не научился. Хотя, по правде говоря, больно уж прекраснодушны все твои бредни о даре в человеке. Все в твоем «даре» так ладненько, так красивенько, так чистенько. Как в тебе. А мне бы говнеца побольше, тогда бы я поверил.
— Ну, если ты спрашиваешь, то я бы сказал так, — ободрился Отличник. — Надо жить, чтобы в твоей жизни истина была.
— А как? Чего делать? Творить?
— Конечно, и творчество… — кивнул Отличник. — Но не только. Дар — это не только творчество, но и любовь, познание, добро…
— А я, может, с этой точки зрения богаче вас всех живу, — усмехнулся Ванька. — У меня одна только Лелька чего стоит. Ну а творчество… Что поделать, если бог обделил…
— Зачем ты так говоришь? — спросил Отличник. — Мне ведь и Леля, и Игорь рассказывали… Ты же врешь, и в первую очередь себе.
Ванька помолчал, ерзая на стуле.
— Я, харя, наверное, очень талантливый человек, — нелогично заметил он. — Я ведь музыку хорошо понимаю, сам играю, стихи пишу… То есть раньше писал. Хорошие стихи. А из-за этого облучения все бросил. Ни к чему.
— Почему это? Боишься не успеть? Так ведь это глупо, Ванька.
— Нет, тут дело не в боязни не успеть. Просто, харя, талант — это всегда больше, чем один талант. Это еще и какое-то вечное напоминание себе о своей смерти. Без этого таланта не бывает. А у меня, как я узнал про облучение, отсохло это напоминание, и от таланта ничего не осталось. Потому и пью, что тоска.
— Опять ты врешь, Ванька, — устало сказал Отличник. — Как начинаешь про себя говорить, так и врешь. Почему это ни у кого в такой ситуации ничего не отсыхает, а у тебя отсохло? Не хочешь — не говори, сам разговор затеял, а вранье твое мне ни к чему.
Ванька достал мятую сигарету, расправил ее и закурил.
— Видишь ли, отец, — начал он. — Я не могу принять твоего «дара», потому что это слишком много для одного человека. Человек — скотина мелкая, в него все сразу не влезет. Для меня в себе главное — творчество, а на все остальное я положил. Я бы творчеству в жертву все, что угодно, принес — ничего не жалко. Тем более что и нет ничего. И космосу важно только творчество, а все остальное — пофиг. И у космоса, и у человека самая важная работа — созидание. У человека нет никакого иного созидания, кроме творчества. Дома ты строишь или каналы копаешь — это фигня, все развалится через тысячу лет, и будет пустыня. А вот дух человеческий собою увеличивать — это уже стихия. Творчество — оно не арифметическая, а геометрическая прогрессия. Ты не одну частичку к сумме прошлого добавляешь, а всю сумму на себя умножаешь. От этого дух человеческий на целую степень возрастает. Поэтому в творчестве каждый человек соразмерен с космическими масштабами и одной с космосом истиной пронзен. Творчество — это инстинкт истины в человеке. Общей, вселенской истины созидания. Только я вот чего боюсь, харя. Ну, начну я сочинять. А как сочиню я чегонибудь хорошее, так вся моя важность для космоса кончится и меня на свалку. Когда знаешь, как это случится, сильно страшно становится. А я жить хочу, отец, хочу быть на земле. Но опять же бес-то искушает, поэтому и напиться надо. Пьяным ничего не сделаешь, это точно. Я уже пробовал.
— Ты же говорил, что тебе ради творчества жизни не жалко…
— Вот ты, харя, ночью мимо кладбища ходил? — разозлившись, спросил Ванька и бросил на стол потухшую сигарету.
— Ходил.
— Почему?
— Дорога вела.
— А на могилке посидеть не тянуло?
— Не тянуло.
— А что так?
— Страшно.
— Вот и мне умереть страшно. Жить хочется, но жизни не жалко, а умирать очень страшно. Жизнь — фарс, но смерть-то ведь не фарс. К тому же тут еще одна закавыка есть. Ну, сочиню я, потом заболею, а вдруг выясниться, что я дерьмо сочинил?
— Если дерьмо, то не заболеешь. Потенциал-то не израсходуешь.
— Нет, для космоса это будет зашибись, а для меня и людей — дерьмо? Ну, для меня-то ладно. Если я это пойму, то и не доделаю до конца, брошу. А если все люди скажут, что это дерьмо?
— Если никто не оценит? Ну и что, Ванька. Для себя делаешь.
— Не-ет, харя. Для себя — это когда ты себя уважаешь. А меня в жизни уже столько раз с говном смешивали, что я себя уважать не могу. Я только человечество уважать могу. Я не могу писать на необитаемом острове. Мне нужно, чтобы меня слышали.
— Боишься, что не услышат, и поэтому молчишь?
— Ну-ну, прикалывайся. — Ванька вздохнул и подобрал брошенную сигарету. — Есть у меня еще одна мысль, почему я умру, если сочиню чего-нибудь… Это уже общаги касается. Лжи тут нет, но ведь и правды сказать здесь не дадут. А творчество — это истина, значит, правда. Общага как женщина: за ложь мстит, а правды не переносит. Подумай о той дуре, которая сегодня спрыгнула, — ее же общага столкнула. Она не терпит, если чего делают честно. Я на все сто уверен, что если начну чего сочинять, так меня отсюда и выпрут. А я без общаги жить не могу. Я так уж сформировался: детство — в коммуналке, это общага, и армия — тоже общага. Выгонят отсюда — я помыкаюсь чуток и вены себе перережу. Поэтому и нельзя мне здесь творить. А как с желанием бороться? Тоска, как по родине тоска. Дай денег на пазырь, отец.
