Янка Брыль - Нижние Байдуны
Впрочем, крестные отцы не очень уж с крестниками и нянчились. Это мой заменял мне и бабку, и крестную. Он и вообще был другом нашей семьи. У отца нашего не было ни братьев, ни сестер, а крестный рос при своем старшем брате, человеке плохом, и потому наш отец и Рафалок с детства дружили. Любила моего крестного и наша мама, и все мы, сестры и братья, потому что он был не только родственник, но прежде всего хороший человек. До слез чувствительный, до слез веселый и добрый. С нашей семьей он и после отцовой безвременной смерти дружил, все так же помогая вдове с сиротами («Катринко, сестрица моя») чем только мог.
Крестный был коротышка с горбом, и называли его не Рафаил, а только Рафалок, будто часть настоящего Рафаила. Имя, данное попом по святцам, в нашей местности, можно сказать, уникальное, и потому оно звучало скорее как прозвище. Но он не обижался, потому что и привык к этому с детства и сам любил посмеяться, заметив что-нибудь смешное в других.
Надо сказать также, что, как там мы все ни любили и ни уважали его, ни отец, ни мать, когда она осталась с нами одна, никогда не бранили и не журили нас за то, что мы кое-когда смеялись над чем-нибудь потешным, что случалось с моим крестным.
К исповеди и причастию школьников на провесне, в великий пост, водили из Нижних Байдунов в местечко организованно. А я, первоклассник, как раз на той неделе хворал. Потом, когда поправился, матери некогда было повести меня в церковь, и она поручила это крестному, который и сам шел туда же по тому же делу.
И мне запомнился тот первый выход в большой свет.
Как у портного, у крестного было много знакомых, в том числе и людей, как он говорил, духовного звания. Крестный и сам посмеивался над этим, говоря о своих высоких знакомствах, как говорила старая Гита, хвастаясь своим Хаимом, портным: «Уй, мы старому батюшке шили питрахиль!..» Епитрахили батюшкам он не шил, ни старому, ни новому, однако ж и псаломщик Харкевич, и церковный староста дед Бойко, хоть в местечке и были портные, шили у крестного, чем он не мог, как мастер, не гордиться.
Черный и сухощавый усач Харкевич, суровый с виду и громоподобный, своим слегка хрипловатым басом, записал нас на исповедь по знакомству без очереди, тем более что крестный вышел из стайки желающих немного вперед и псаломщик сначала кивнул ему, а потом и сказал: «Прошу вас, Рафаил Степанович!» Меня он видел у крестного, может, не раз и не два, но теперь спросил фамилию, имя, отчество, а потом, на какое-то долгое мгновение сверху уставившись на меня злыми глазами, загремел:
— Холост?
И от вопроса, и от голоса я задрожал, будто пойманный в чужом огороде. Но крестный мой, который тоже бывал в городе, засмеялся в ответ псаломщику не менее культурно:
— Ах, Родион Порфирьевич, да ведь он младенец еще и сиротка!
Псаломщик покачал головою:
— Младенец? Поверим, Рафаил Степанович, на первый раз, поверим.
Крестный даже погладил меня по голове, им же самим наголо остриженной вчера, и не подозревая, видать, что сценка эта в моей передаче еще сегодня насмешит нашу маму и Надю с Андреем.
Другой знакомый духовного звания, дед Бойко, жил совсем недалеко от церкви, при которой был старостой и звонарем. Хатка его стояла внизу под пригорком, около низкой стены церковной ограды, в тихом уголке под высоченными липами.
В хатке и так была духота, а мы пили горячий чай. Дед Бойко был родом из Плёхова, однако долго жил в Москве и оттуда привез свою бабку. На груди у деда по случаю праздника было нацеплено несколько медалей, на одной из которых я через стол прочитал — «За спасение утопающего», а на другой — «За отличную стрельбу». На остальных четырех надписи издали не мог разобрать. Дедова бабка чай пила вприкуску, из блюдечка, положив на подол себе рушник. Дед и крестный также хлебали из блюдечек, просасывая чай сквозь кусочки сахара. Только я пил подслащенный, из большой фарфоровой чашки, прикусывая хлебом с маслом. Пили все долго. Бабка вытиралась одним рушником, дед с крестным — другим, а я уж, как в анекдоте, обсыхал и так.
Я кончил пить быстрее всех, мне стало скучно от их бесконечной беседы и хлюпания, и дед, спасибо ему, догадался — дал книгу. Это был, как я сказал бы позже, большой и роскошно изданный том биографий русских писателей от Ломоносова до Горького. Не помню, может, был кто и до Ломоносова, но последним был, бесспорно, Горький.
Из тех немногих книг, которые были у нас дома, я знал по портретам Ac-Пушкина (так мы читали, забавлялись с Качкиным Володей), Мю-Лермонтова, Энвэ-Гоголя, Иа-Крылова. Листая дедову книгу, я узнавал там своих немногочисленных знакомых, а из множества новых наиболее почему-то поразили трое. Именно тот, последний в книге, Горький, только Максим, без Аэм, а перед ним — Тэгэ-Шевченко и Элэн-Толстой. У первого (хоть и последнего в книге) мне понравилась и черная длинная рубаха, подпоясанная широким ремнем, и длинные, назад откинутые волосы. У второго — кожух, лохматая папаха и усы. У третьего — опять же длинная и подпоясанная узким ремешком, однако белая рубаха и деревенская борода, почти как у старого Чиркуна, деда Цупрона.
Вскоре и чаевание и беседа крестного с дедом и бабкой показались мне уж очень короткими. Крестный меня от книги прямо оторвал, а дед Бойко утешил, что, если я буду хорошо вести себя, прилежно учиться и почаще ходить в церковь, он и еще когда-нибудь книгу эту мне покажет. Наговорил почти то же самое, что и поп, когда я стоял у него под крылом, накрытый «питрахилем», или как оно там называется.
С той книгой встреча не повторилась. От душной прицерковной хатенки, которой уже давно, как и деда с бабкой, нету, осталось только детское чувство, так сказать, влюбленности с первого взгляда, которое, возможно, и было неосознанным предчувствием более поздних встреч не только уже с портретами тех троих, двух в рубахах, а одного в кожухе, но и с огромным, чарующим светом их душ, без которого мне теперь не представить своего существования.
А за поведение дед Бойко имел потом право не раз и не два накрутить мне уши.
Это тогда уже, когда я ходил не в нижнебайдунскую, а в местечковую школу. В будни после занятий нам кое-когда удавалось зайти в приоткрытую церковь и, пока староста убирал там где-то в ее огромной звонкой пустоте, тихонько, осторожно взобраться по крутым и витым ступеням звонницы — под самое небо…
Куда там тому «маяку», с которого Сидор-гоп сбросил калошу! Какое это ни с чем не сравнимое счастье — смотреть на все на свете с высоты! И на все местечко, и на поля вокруг него, и на дороги — и на те, что во все стороны, и на ту одну, на большак, по которому ты невидимой сверху стежкой на обочине столько протопал уже и столько еще протопаешь…
Нам, однако, этого счастья — только смотрения сверху — было мало. Ведь тут, под самым небом, висели колокола. Маленькие, побольше и самый большой — огромный. Голоса их мы не однажды слышали, но снизу. Теперь, с полным ощущением торжественности и опасности, мы подходили к огромному. Затаив дыхание, как перед нырянием в самую глубокую и самую холодную воду, мы дотрагивались до его веревки. И колокол недовольно отзывался приглушенным, но глубинным «б-бом-м!..».
И этого нам было мало. Мы дергали смелей. Еще раз. А потом уже бросались вниз, чтоб успеть спуститься на землю, сто тысяч раз протарахтев по тем ступеням быстрыми, веселыми ногами, пока нас внизу не встретит дед Бойко — с веником или с тряпкой… Звонаря мы боялись больше, чем Гирша-Элю с его синагогой: шамес только кричал, но не бил. Вниз мы всегда запаздывали: дед хорошо знал нашего брата, а сам был чуткий и шустрый, на голос колокола, даже тишайший, сразу же бежал, добегал до выхода из колокольни. Кому попадало, кому нет, как когда повезет, но всегда всем было весело. И внизу, когда мы прорывались мимо деда, и на церковной площади, и на улице, и на стежке вдоль большака, с которой так хорошо было оглядываться на белую красавицу на пригорке, на один из тех салатных куполов, под которым ты недавно был…
Малые, мы были жестокими. Видать, все. Особенно когда собирались вместе и жестокость нашу прикрывал наш неисчерпаемый, неутомимый смех.
Недавно мне в президиуме одного высокого собрания неожиданно и некстати вспомнился Жмака. Очень ярко, с острым, живым — через полстолетия — ощущением детской обиды. И с диким смехом этого недалекого парня. Мы, несколько пастушков, даже еще не коровьих, а свиных, полезли в речку, где уже купался он. Один. Не знаю, почему один, но в памяти так. Он вышел на отмель — такой здоровенный! — и вдруг начал забавляться: хватать кого-нибудь из нас и с головою погружать в воду. Ты задыхаешься в предпоследнем ужасе, начинаешь бормотать под водой, а он гогочет, как жеребец, который подбил тебя множеством тяжелющих копыт. Только тогда уже, когда ты, кажется, совсем доходишь в воде под нажимом его копытистых ладоней, он отпускает тебя, а сам еще откровеннее ржет — теперь над тем, как удирают из воды твои друзья, вся беспомощная мелкота. Ему уже не видно и не слышно, как ты плачешь и ругаешься, сначала поблизости от него, только плачешь… Впрочем, не помню, задыхался ли под водой и плакал ли я сам. Только тот гогот помню. И острую горечь обиды.
