Юлий Самойлов - Хадж во имя дьявола
Я поднял глаза и увидел в темноте белеющие руки и лицо с блеском в глазах. Я как-то растерянно сел на кровать, и она притянула меня к себе.
— Успокойся, ежик. Их уже нет, никого нет…
Мной овладело какое-то неистовство, но когда я ощутил ее всю, и ее голову на своей руке, а губы у себя на груди, все пропало. Я держал в руках сильную и желанную женщину, но, не переставая, наблюдал за собой. Это было, как там — на сопке. Во мне снова были двое. Один — просто страстный и сильный мужчина, другой — скептический и холодный. Один требовал и желал, другой насмешливо улыбался: «Ну и что? Зачем тебе это тело? Ты уже кончился, ты уже себя исчерпал».
Я наблюдал за собой, и это было самое худшее. Разве мы следим за тем, как бьется сердце или за тем, как мы дышим? В этот момент я увидел ее лицо с белой полосой стиснутых зубов. Мне показалось, что она усмехается. Я вскочил как подброшенный, рывком натянул одежду на голое тело и выскочил во двор. Но прежде чем я добежал до калитки, меня остановили сильные руки, развернули к себе и оглушили пощечиной.
Меня никто не бил по лицу, кроме тех… И то связанного. Кровь бросилась мне в голову, и тут же я услышал молящий шепот. Я увидел Елену, стоящую на коленях и обнимающую меня за ноги. Потом она тихо за плечи отвела меня в дом и, положив в постель, гладила и убаюкивала, как ребенка:
— Все будет нормально. У тебя ласковые руки, ты просто давно не был с женщиной. Вы ведь все ежики…
Я как-то незаметно уснул, а проснулся уже утром, и сразу услышал голоса на кухне. Говорили Нюся и Клена.
— Ну и слава Богу, ну и хорошо. Пашка о нем очень хорошо писал.
— Он такой сильный и ласковый, — проговорила Елена.
И я вспомнил ночь… Может быть, я что-то заспал? Я повернулся и скрипнул кроватью, и тут же вошла Елена и, нагнувшись, крепко поцеловала в губы. Я открыл глаза.
— Тут Нюся. Ивашка во дворе, — быстро зашептала Елена. — Ну вот, а ты говорил, что мертвый.
Да, я был мертвым. Вернее всего, остался бы им. И жил в мире мертвецов и вурдалаков… Я вспомнил, что ответил Мефистофель на вопрос Фауста, где ад и почему он, дьявол, не в аду. «Но я всегда в аду, мой ад всегда со мною», — ответил Мефистофель. Мой ад в моей памяти. Он всегда во мне, а я всегда в нем. Я не могу избавиться от прошлого. Говорят, если кого-нибудь укусит упырь, тот сам станет упырем. Но я им не стал. Почему? Наверно, потому, что кроме моей души, в моем теле жили души моих героев. И еще одна, Елена. Недаром говорили, что Бог есть любовь. Кто отрицает это, того нет среди живых, он мертв. Но он опасен. Он настроен на сладкое и будет его извлекать из всего, из мира живых и мертвых…
11
Надо было решать вопрос с пропиской. И я вспомнил о письме, написанном Питерским.
На мой звонок дверь открыл крепкий молодой человек. Я назвал условную фамилию, и через минуту меня впустили. Я снял шляпу, плащ и, повесив их на вешалку в прихожей, вслед за молодым человеком прошел в большую, красиво обставленную комнату. За столом, рассматривая в лупу крошечную марку, лежащую на белом листе бумаги, сидел сухощавый, среднего роста человек с редким ежиком совершенно седых волос. Он, не отрываясь от лупы, показал мне на кресло рядом со столом:
— Присаживайтесь. Берите, что хотите: сигары, сигареты, папиросы. Водка, коньяк. А я, с вашего разрешения, чуть-чуть задержу вас.
Продолжая смотреть, он внезапно спросил:
— Вы никогда не собирали марки?
Я развел руками:
— Увы, это не мой профиль. Я только разбрасываю и ничего не собираю.
Он отложил лупу в сторону и откинулся на спинку стула.
— Что ж, это даже интересно: время сеять и время собирать.
Я передал странное, тарабарское письмо Питерского. Он очень внимательно прочел его и улыбнулся.
— Мы ждали вас чуть раньше…
— А сейчас я уже не нужен?
Он встал и прошелся по кабинету.
— Старая гвардия нужна всегда, — и он, раскрыв какую-то книгу, вытащил довольно большую фотографию, на которой хозяин квартиры был сфотографирован вместе с дядей Мишей.
— Мир его праху, мир его праху, — дважды повторил он. А потом внезапно положил передо мной лист бумаги с лежащей на нем маркой. А потом еще одну, точно такую же, из красной кожи альбома.
— Посмотрите внимательно,— он ткнул бамбуковым пинцетом в марку, лежащую слева, — эта фальшивая. Это мне известно точно, а я, молодой человек, занимаюсь марками лет пятьдесят пять, не менее, и ничего не смог заметить… Вот до чего дошли, подлецы, до каких высот. — А потом тем же тоном, каким говорил о марках, как будто бы я тоже тонкая подделка, продолжил: — О вас очень хорошо отзываются, молодой человек. Ну что ж, будем надеяться…
Этот старик — ему было на вид далеко за семьдесят — чем-то напоминал расстрелянного дядю Мишу. Не обращая внимания ни на что, он ходил по кабинету и рассказывал мне о старинной иконе, что на стене, то вдруг переходил на мелочи из лагерной жизни, доказывая этим свою полную осведомленность. А потом вдруг внезапно спросил:
— Вы где устроились?
— Место есть, но я не могу прописаться. Во-первых, это близко от Москвы, во-вторых, мой паспорт — 38-39.
Я положил на стол паспорт. Он мельком взглянул на него и, продолжая ходить, кивнул головой:
— Оставьте его здесь. В случае чего, скажете, что утеряли. Сошлитесь на справку об освобождении. А этот — он ткнул в паспорт, — мы заменим и пропишем.
— Неужели это сейчас так просто?
Он остановился и тоненько засмеялся.
— Кто сказал просто? Но формула старая: паспорта выдают люди, и прописывают их тоже люди… А люди, как утверждал один древний мудрец, содержат в себе все человеческое…
— Екклезиаст, — вставил я, — только перефразированный.
— О, вы знаете Екклезиаста? — и он, как будто что-то вспомнив, остановился.— Ну конечно же, помню. Вы большой ценитель древних книг, любите Фому…
Он знал обо мне абсолютно все. Впрочем, это даже лучше, надежнее, когда делом занимается всезнающий старый мэтр. И я спросил:
— Не знаю, как вас по имени-отчеству…
— Сергей Иванович,— не моргнув глазом, ответил он. — Итак, в чем вопрос?
— Если человек сидит в лагере, ему осталось два года, а на него возбуждается новое дело, можно повлиять, чтобы это дело заглохло, затерялось?
— Нельзя, молодой человек, воскресить мертвых. Иначе я тут же воскресил бы нашего общего друга Михаила Михайловича. — И он снова зачастил: — Мир его праху, мир его праху, мир его праху… Это может только Иисус Христос. А мы же не Боги, а люди. — А потом быстро спросил: — Кто он, этот ваш протеже? — И тут же добавил: — Это стоит денег, и немалых.
— Деньги я найду, — ответил я.
Он встревоженно поднял голову:
— Уже наследили? Уже что-то успели? Я засмеялся.
— Это по наследству. Золотые монеты.
— Вы уверены, что это наследство? — переспросил он. — Золото принесите сюда. Я заплачу по черному курсу, из уважения, и познакомлю вас с одним адвокатом. Он может все.
Через неделю мне передали: Сергей Иванович сказал: отдыхайте. Самое главное, ни во что не вмешивайтесь. И вот вам адресок адвоката. (Этот человек поистине мягко стлал, давая не совет, а приказ.)
— И еще Сергей Иванович передал, что вскорости вас найдет.
Через день я позвонил адвокату, и он тут же принял меня.
12
Это был жирный, толстомясый тип с плотоядными губами. Большие, выпуклые глаза влажно блестели. Его кабинет походил на будуар высокооплачиваемой содержанки. Когда он что-нибудь хотел сказать, на толстой розовой физиономии появлялась блудливая двусмысленная улыбка, как будто он собирался произнести, или сделать что-то крайне непристойное. Потом он брал со стола какую-нибудь вещь, крутил ее в пухлых, маленьких ручках и только тогда начинал мурлыкать, хотя у него был звучный и громкий голос с очень яркими интонациями.
Через неделю я пришел в суд, где он защищал какого-то проворовавшегося магазинёра. Главное, что я заметил, обращались к нему с каким-то напряженным вниманием, как будто выслушивали речь посла.
Магазинёру же дали два года, хотя он явно тянул на все десять.
— Я интересовался вашим подзащитным. Ему можно помочь.
— В деле есть какие-то неясности? — спросил я.
Он скверно улыбнулся:
— Мне кажется, что вы — человек осведомленный. Что значит в наше время неясность? Или кто такие, например, адвокат или даже судья? Так, не более чем декорация или камуфляж. Конечно, и декорации имеют значение, но главное — кто режиссер. Есть такие режиссеры, которые могут любую, самую жуткую трагедию превратить в клоунаду…
— Любую? — переспросил я.
— Ну конечно же. Все зависит от режиссера. Например, вы и я совершили одно и то же преступление, но в вас, скажем, заинтересованы. В этом первом случае выдается звонок: «Что вы там мышиную возню вокруг этого дела затеяли? Это все не стоит выеденного яйца».
