Сухбат Афлатуни - Пенуэль
Тишина.
«Это было сделано против его воли», — сказал я.
«Нет, он все подписал добровольно. За что и получил отступные. Ну, те самые, которые вы потратили на возвращение невинности…»
Я очнулся глубоким утром. Дул, позвякивая, ветер. Тряпка, которой я был укрыт, освящалась солнцем.
Ничего не вспомнив, я провел рукой рядом с собой.
Под одеялом лежала раскрытая книга.
Я вытащил ее, потер глаза и уткнулся в буквы.
«…Якобинизм имел уже имя раньше того, чем главы заговора выбрали старую церковь монахов-якобитов местом для своих собраний. Их имя происходит от имени Якова — имени, рокового для всех революций. Старые опустошители Франции, создавшие Жакерию, назывались „жаками“
Философ, роковые слова которого предуготовили новые жакерии, назывался Жан-Жаком. В том самом доме на улице Платриэр, в котором умер Жан-Жак Руссо, была основана ложа теми заговорщиками, что со времени казни магистра ордена тамплиеров Якова Моле поклялись сокрушить государственный строй старой Европы.
Во время сентябрьских убийств какой-то таинственный старик громадного роста, с длинной бородой, появлялся везде, где убивали священников.
Он рубил направо и налево и был покрыт кровью с головы до ног. После казни Людовика XVI этот самый вечный жид крови и мести поднялся на эшафот, погрузил обе руки в королевскую кровь и окропил народ, восклицая: „Народ французский! Я крещу тебя во имя Якова и Свободы!“».
Ничего не понял, сполз с койки. На банках с огурцами дергались зайчики.
Кровавый старик.
Волоча за собой разрушенные тапки, я вышел в коридор.
«Гуля! Яков!»
Кровавый старик в венке из внутренностей.
«А еще был Яков Свердлов, — сказал я вслух. — Тоже революционер».
В соседней комнате засмеялись.
Я зашаркал тапками в сторону смеха.
На веранде сидела тетя Клава и пилила тупым ножом картошку.
Смех оказался плачем. На ее мокром лице темнела смесь туши, помады и пудры.
«Уже увезли, — сказала она. — Такие деньги им сунула, вслух произнести боюсь».
Куда увезли? Какие деньги?
«Большие деньги, Яшычка, большие. Лучше бы он умер, чем вот так заснул. И, между прочим, сон — твоих рук дело. Ты тут вчера ночевал не буду говорить с кем в обнимку, соседи показания дали. И о том, что ты старику ее в постель засовывал, чтобы он на вас домик переписал, а он — фигу, он уже на меня записал, как на более близкую. Хотя я с ним никуда не ложилась. И вообще в целой жизни у меня один всего был, артист заслуженный, ты знаешь. А ты еще когда под столом ошивался и нам юбочки будто случайно поднимал, я еще тогда поняла, что далеко мальчик пойдет. А только я дальше тебя пошла. Адвоката наняла и с ним советуюсь. Так что бери ножик и помогай мне картошку резать, я сама не справлюсь. Старику все равно не поможешь, так хоть картошку эту долбаную пожарим. А он, знаешь, еще и разговаривает во сне, слушать смешно, что он там такое под нос рассказывает. Он там все равно долго не проспит, с нашей-то медициной. Я потому его как в последний путь проводила и цветами обложила, пусть в цветах спит, так наряднее. Медсестры, конечно, все букетики растащат, но это уже их внутреннее. Зато все соседи видели, как я его в цветах везла, и какие у меня слезы были. Вот, кстати, ножичек, держи».
И она протянула мне большой ржавый нож.
К Якову меня отвозил Адвокат.
У него была странная машина, «Жигуль».
«Для слепых», — объяснил он мне.
Внутренности салона были разрисованы глазами. Расспрашивать о том, как эти глаза помогают ему водить машину, было неудобно.
Я только спросил, как его зовут.
«Я же не прошу вас раздеться», — раздраженно ответил он.
«Извините, а что оно у вас, смешное?»
«Имя-то? Смотря для чего. Имя всегда для чего-то нужно, правильно?».
«Я сегодня утром читал книгу, — перебил я болтовню Адвоката. — Там было о моем имени. Что Яков — это имя всех революций».
«Правильно, — кивнул Адвокат. — Так и есть. Это и в Библии написано, что Яков с Богом боролся. За то ему Бог имя поменял. С Якова — на Израиль. Потому что Яков — это борец; с братом боролся, и с тестем боролся, с Богом… Революционное имя».
«Получается, что Ленина, по-вашему, тоже должны были Яковом звать», — сказал я, вспомнив Гулю.
Глаза на обшивке смотрели на меня; вздрагивали на ухабах зрачки.
«Ленин? — Адвокат свернул в переулок. — Ленин был Ульяновым. То есть Юлиановым. Юлиан Отступник, слышали, который христианином был, а потом против христиан гонения начал? То-то. Но и Яковом он все-таки был, этот Ульянов, хотя и неявно».
«Неявно?»
«Неявно. Как звали сына Якова, которого тот более всего любил и которому передал свое благословение? Иосиф. Яков, потом — Иосиф. А кто дело Ленина принял-продолжил? Иосиф…»
«Сталин?»
«Так что был, был Ленин Яковом…»
Машина притормозила. Глаза на обшивке закрылись.
«И написал Ленин письмо соратникам своим и сказал: соберитесь, и я возвещу вам, что будет с вами в грядущие дни. Сойдитесь и послушайте, сыны Иакова.
Троцкий, ты — крепость моя и начаток силы моей, верх могущества и самый способный человек в настоящем ЦК; но ты, чрезмерно хватающий самоуверенностью, бушевал, как вода, — не будешь преимуществовать.
Зиновьев и Каменев — братья, орудия жестокости — мечи их; в совет их да не внидет душа моя, и к собранию их да не приобщится слава моя; проклят гнев их, ибо жесток, и ярость их, ибо свирепа.
Бухарин, любимец всей партии, будет змеем на дороге, аспидом на пути, уязвляющим ногу коня, так что всадник его упадет назад, ибо никогда не учился и никогда не понимал вполне диалектики.
Пятаков при береге морском будет жить и у пристани корабельной; однако слишком увлекающийся администраторством, чтобы на него можно было положиться в серьезном политическом вопросе.
Иосиф — отрасль плодоносного дерева над источником; ветви его простираются над стеною; огорчали его, и стреляли и враждовали на него стрельцы, но тверд остался лук его, и крепки мышцы рук его. Ибо ты, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть; и да будет она на голове Иосифа и на темени избранного между братьями своими.
И окончил Ленин завещание сыновьям своим, и положил ноги свои на постель, и скончался, и приложился к народу своему».
Место это было где-то за Октепе. Зеленые ворота в незабудках ржавчины.
Из ворот выбежал мужчина и стал кричать: «Выпишите ее! Она не спит, она притворяется! Готовить плов не хочет, уборку делать не хочет, детей сколько надо рожать не хочет, притворяется. Она всегда притворяется!»
Адвокат сжал мою руку. Я повел его, не зная, куда идти. «Направо», — говорил Адвокат. Я сворачивал направо.
Здание было двухэтажным и пахнущим мочой.
Школы пахнут чебуреками, поезда — курицей и мазутом, больницы — человеческой беспомощностью.
«ЛЕТАРГАРИЙ № 1», — прочел я на вывеске у входа.
Мы вошли в пристройку с мраморным полом и голубыми масляными стенами. В слое краски были видны волоски от кисти.
Я остановился.
«Надо подождать сестру», — сказал Адвокат.
Я читал стенды. Почти все на узбекском. Картинки с мытьем овощей и смертью микробов.
Один стенд был на русском.
Тоскливой гуашью нарисован человек с закрытыми глазами.
На стенде написано: «Летаргия».
«При легкой степени летаргии глаза закрыты, больной неподвижен, мышцы расслаблены. Жевательные и глотательные движения, а также реакция зрачков на свет сохраняются. Возможно закатывание глазных яблок. Может сохраняться элементарный контакт больного с окружающими его лицами.
При тяжелой летаргии наблюдаются выраженная мышечная гипотония, арефлексия, реакция зрачков на свет отсутствует; кожа холодная и бледная; дыхание и пульс определяются с трудом. Сильные болевые раздражители не вызывают реакции. Больные не едят и не пьют; отмечается значительное понижение обмена веществ. Летаргия возникает в виде приступов с внезапным началом и окончанием. Продолжаются они в течение нескольких часов, дней или месяцев.
В последнее время в Средней Азии участились случаи тяжелой летаргии. С целью профилактики рекомендуется…»
Дочитать я не успел: передо мной стояла белая сестра и говорила сквозь меня с Адвокатом. «Палец», — повторяла она. Потом принесла два противогаза и приказала надеть. На противогазах было выведено шариковой ручкой: «ВШЕЙ НЕТ».
«Это чтобы не заразиться, главврач приказ издал, — говорила медсестра, пока я натягивал на лицо тесную и душную темноту противогаза. — Можем, конечно, прививку, но это, извиняюсь, за оплату. А то у нас персонал привитый, лекарство немецкое…»
«А разве летаргия — заразная?» — спрашивал я через пыльный хобот.
