Ё. Хэмми - Теплая вода под красным мостом
Я робко прижал своё ухо к трубке. К тому времени у меня созрело решение уволиться из страховой компании, но я пока не стал говорить об этом матери.
Со скрытой досадой я жестко ответил:
— Да нет, у меня всё в порядке.
Мать с сомнением в голосе спросила:
— Это правда? У тебя просто ужасный голос! Что-то случилось?
Мы замолчали.
Некоторое время спустя до моего слуха донеслись странные звуки, похожие на завывания северного ветра. Может быть, это мать рыдает на другом конце телефонной линии? Может, ей так и не удалось подлечиться? Сердце учащённо забилось, я весь обратился в слух. И тогда к шуму ветра добавились звуки воды, словно пробившейся откуда-то из-под земли. Постепенно мягкий шум воды стал слышаться более чётко, жидкость просочилась через отверстия в телефонной трубке и намочила мне ухо. Это были дорогие звуки воды из тела Саэко. Решив, что мать не должна их слышать, я тут же положил трубку. Ухо горело. Я прижал его к подушке, но звуки воды всё не исчезали. Из подушки с рисовой шелухой доносился шелестящими звуками лёгкий шум воды Саэко.
Я лёг и продолжал слушать.
В этот день вода совсем перестала выливаться из тела Саэко.
Сколько я ни давил на тело женщины, сколько ни обсасывал его, тряс и переворачивал, не вылилось ни единой капельки. Когда я перевернул Саэко вверх ногами и стал шлепать по её телу в надежде извлечь из «бутылки» хоть ещё одну, последнюю, каплю, она раздражённо отрезала:
— Хватит! Ничего больше нет! А раз нет, то не нужно пытаться что-то извлечь.
Это был звук пустой бутылки.
В моей голове возник образ большой бутыли, оставленной на дне высохшего озера. Хотя эта бутыль до краёв наполнена замечательными воспоминаниями о воде, воды в ней больше нет, вся вытекла до капельки.
Саэко сияла:
— Как хорошо! Ну, признайся, честно… Ты тоже рад? Я так тебе благодарна. От всей души!
Я повторял: «Очень хорошо, просто замечательно».
По контрасту, как бы по иронии природы, за окном хлестал ливень.
Река Кигосигава несла свои воды с таким шумом и грохотом, что, казалось, сотрясался весь дом. Море вздымалось сине-чёрными волнами. Саэко и я стояли у окна, обращенного в сторону реки. Жёлто-чёрные потоки воды с ревом обрушивались на опоры красного горбатого моста и взлетали вверх. Паровой воды не было видно. Не было видно никаких странных луж. Казалось, потоки грязной воды унесли всяческие воспоминания и о карпах с их мальками, и о близнецах-неграх, и о зелёном зонтике, и о полосатой рыбешке из семейства окуневых, и об итальянском сыре с длинным названием, и о фейерверке — всё ушло. Разорвало и унесло, как грязь, всё-всё звенья цепи, соединяющие бесчисленное множество явлений, людей, животных и предметов.
Саэко проговорила:
— Как-то там Пепе и Пипи?
«Холодная роса»
Но я всё никак не мог поверить, что из такого объема тепловатой воды не осталось ни капельки. Когда затяжные сентябрьские дожди наконец прекратились, когда река и море вновь окрасились густым синим цветом и на обочинах дорог заблестели лужи, меня опять потянуло к воде. Видно, такой уж у меня характер. К тому же я был весь пропитан воспоминаниями о воде.
Не знаю, где прятались Пепе и Пипи, но однажды в лунную ночь они неожиданно появились и возобновили свои энергичные полёты вокруг красного горбатого моста. У меня возникло ощущение, что прервавшиеся связи стали восстанавливаться. И появилась надежда, что восстановятся и водные «артерии» в теле Саэко.
После того, как иссякла вода, я старался уклоняться от разговоров о возможном браке. Теперь мои мысли текли совсем в другом направлении. Хотя меня ни о чём таком не просили, я был намерен триумфально вернуться к Саэко в качестве единственного сакрального ключа к воде. Если разобраться, то, вообще говоря, и два литра вполне сойдет. А ведь раньше столько воды было растрачено бездумно, попусту! Ведь тогда я даже не думал о том, чтобы как-то её регулировать: пусть себе течёт и течёт; исторгнутую воду я бездумно выливал. Теперь же мне хватило бы и двухсот миллилитров. Как путешественник в пустыне Такла-Макан, я был готов беречь каждую порцию воды и выпивать её понемногу, капелька за капелькой. Сейчас я раскаивался в собственном легкомыслии — ведь я выпил всю воду в самом начале своего путешествия по пустыне.
С того самого ливня я и пальцем не коснулся Саэко. У меня появилась надежда, что постепенно в её теле всё-таки скопится хоть немного воды. И вот в день, когда на отрывном календаре в офисе нашего отделения появился листок с надписью «Холодная роса»[2], я перешёл через красный горбатый мост и, оказавшись в доме Саэко, предложил:
— Давай после такого перерыва вновь полежим на тёмно-синем плаще.
Я подспудно надеялся, что плащ, с которым было связано столько воспоминаний, вызовет воду. Саэко взглянула на меня так, будто узрела говорящий шкаф. А потом бесстрастно сказала:
— Ты шутишь?! Сейчас холодно. Да и воды уже давно нет!
— А вдруг? Может быть, что-то скопилось.
— Нет, уже нет!
— Но ведь и в пересохшем колодце может вновь появиться вода. Ведь бывает, что даже далёкий и слабый толчок землетрясения возвращает воду в пересохшие русла…
— Во мне уже нет воды!
— Раз нет, значит нет. Но ведь можно же попробовать. На всякий случай примем меры предосторожности…
Саэко не спеша достала тёмно-синий плащ и расстелила его на циновках. При этом она твердила, что воды нет, и всё это глупости.
Действительно, из её тела не вылилось ни капельки воды. Был лишь запах тепловатой воды, въевшийся в плащ ещё в летние дни. Под влиянием этого памятного запаха я надавил на тело Саэко, навалился на него как дорожный каток, всячески пытаясь извлечь хоть несколько капель.
Саэко расплакалась и взбунтовалась. Тут из-под циновок послышались неприятные звуки: в пол снизу, из комнаты на первом этаже чем-то стучали. Через окно, обращенное к морю, влетели Пепе и Пипи; повиснув на карнизе, они с беспокойством заглядывали в комнату.
Мы изменили позы и уселись на циновках. Получилось так, будто мы сидели на дне бассейна, из которого выпустили воду. Из-под циновок по-прежнему доносились звуки ударов о пол: ба-бах!
Саэко попыталась объяснить:
— Это бабуля сердится. Она стучит в потолок ручкой метлы. Требует, чтобы ты убрался! Она знает, что воды уже нет, а ты всё пытаешься извлечь её из меня.
Я опустил голову. Женщина продолжала:
— Ты не можешь любить пустую флягу! Ведь на самом деле ты любил флягу, наполненную водой. Ты любил воду!
Мне подумалось: она имеет в виду, что я любил только крем из вафель, только заварной крем из пирожного, только самую сердцевину ореха, только содержимое пирожка с мясом, только икру из сельди, только сок плодов кокоса… Потом я попытался рассуждать от обратного: вафли без кремовой начинки, оболочка пирожного без заварного крема, сердцевина без ореха, пустой кокосовый орех… Слова Саэко показались мне справедливыми.
Из-под циновок продолжал доноситься глухой стук:
— Ба-бах!
Саэко направила на меня палец:
— По сути вода была стыдом, а я — вместилищем стыда. Ты любил только стыд и не был способен любить вместилище. Ведь так! Признайся!!
В меня будто стреляли из пистолета. Голос Саэко разносился так, как если бы мы находились на дне пустого бассейна.
Я спрашивал себя: неужели ещё совсем недавно мне доводилось всякий раз омываться двумя литрами стыда при встрече с этой женщиной!? Тот стыд был тепловатым, и мне в самом деле было чертовски хорошо.
Саэко продолжала:
— Ты, этот самый, ну… как называется человек, у которого нет дефектов? Ну, ты же знаешь.
— Ты имеешь в виду «здоровый человек»? — тихо подсказал я.
— Да, именно! То, что ты говоришь, это удобная логика здорового человека, который получает удовольствие от страданий других.
Вот оно как? Я не мог ни возразить, ни согласиться. Внизу продолжала бушевать бабуля:
— Ба-бах, ба-бах!
Я осторожно перешёл в наступление. Задал Саэко вопрос, который уже давно сидел у меня в голове:
— Тебе было плохо? Тогда, когда мы изгоняли из тебя воду?
Саэко в раздумье наклонила голову. Потом подняла её:
— У меня было двойственное чувство. Одно накладывалось на другое. Стыд сочетался с удовольствием. Но я старалась разграничить их. Всё время думала, что это следует сделать.
Я вздохнул.
А разве бывает так, что человеку хорошо и при этом не стыдно?
Возьмём такой случай: октябрь, человек лежит на морском пляже, краем глаза посматривает на скопление облаков над головой и на море у ног, дремлет. У него хорошее-хорошее настроение, но не таится ли в глубине души чувства стыда? Очнувшись от полудрёмы, он видит, что из-за туч хлынул сноп солнечного света, он омыл море и его самого. Это вызывает восторг и радость. Но не сопровождается ли радость чувством смертного стыда? Орган. Фантазия для хорала. О, как приятно! О, как стыдно! Если переосмыслить и обобщить, то не окажется ли, что ощущение радости непременно сопровождается чувством стыда или постыдно само по себе? И нельзя познать подлинную радость, если она не сопряжена с острым чувством стыда? Остаться человеком, которому чувство стыда незнакомо? Нет, всё-таки, много любовного сока, этой тепловатой воды, воды стыда — это самое замечательное ощущение в мире!.. Всё это я хотел сказать Саэко. Хотеть-то хотел, но не мог как следует объяснить.
