Надежда Тэффи - Наше житье
— Вы входите, простирая руки к Жозефу. Ну!
Арвидова вытянула руки и шагнула вперед.
— Не так, не так! — остановил режиссер. — Ведь, вы же умоляете его, — значит, больше движения, рвитесь вперед. Еще раз сначала.
Арвидова вернулась на прежнее место, снова вытянула руки и сделала вперед два шага.
Тихо позвякивая, собачка вернулась вместе с нею и вместе снова выбежала.
— Лицо! Лицо! Оберните же лицо к тому, с кем вы говорите! Нельзя же смотреть в партер, когда вас сейчас любовник резать будет. Ну-с.
— «Жозеф, я не виновата!» — загудела из суфлерской будки голова в вышитой ермолке.
— «Жозеф, я не виновата!» — тоном обиженной институтки повторила Арвидова, и в тоске заметалась собачка у ее ног.
Драма развертывалась.
Сонная, ленивая героиня медленно поворачивала лицо, похожее на телячью котлетку, которой фантазия повара придала форму красивого женского лица.
— Шевелитесь, Арвидова, шевелитесь! Вы догадываетесь о ловушке. Сердитесь же, черт возьми!
— «Я знаю, на что вы способны» — гудит суфлер.
— «Я знаю, на что вы подобны».
— «Способны».
— «На что вы способны», — невозмутимо поправляется Арвидова и топает ногой. — «Я ненавижу вас!»
— Ррр… — поднялась шерсть на спине Тяпки. — Ррр…
Она вся насторожилась и следила за каждым шагом своей госпожи.
— «Что теперь будет со мной!» — воскликнула при помощи суфлера Арвидова и, бросившись в кресло, зарыдала.
Тяпка вся задрожала и тихо, чуть слышно повизгивала. Она плакала тоже.
— Нет, не то! — остановил режиссер. — Разве так рыдают! Вздрагивайте плечами. Вот так! Вот так! Вот так!
Арвидова подняла свое сонное лицо, бросилась снова в кресло и снова зарыдала, и тихо, не переставая, визжала собачка.
— «Довольно этих сцен», — заорал, перекрикивая суфлера, что было довольно трудно, актер Затаканов и, бросившись к рыдавшей, стал бешено трясти ее за плечи.
— Ррр! — зарычала Тяпка.
— «Ты убьешь меня!» — вскрикнула Арвидова.
Тяпка, маленькая, всклокоченная, нелепая, как обезумевшая от ужаса коричневая шерстяная рукавица, бросилась с громким, отчаянным визгом на Затаканова, подпрыгнула; упала и вдруг вцепилась крошечными своими зубками в башмак актера.
Вошедший в роль Затаканов не прервал своей реплики и только лягнул ногой.
Собачка отлетела далеко и, стукнувшись мордой о край суфлерской будки, пролежала несколько мгновений ошеломленная. Поднялась медленно, постояла, опустив голову.
Между тем Арвидова уже встала во весь рост и, упав в объятия актера Затаканова, вопила:
— «Так ты любишь меня, Жозеф! О, счастье! Ты любишь!»
И она обнимала Затаканова и целовала его мимо уха, прямо в воздух, и смеялась не удававшимся ей счастливым смехом.
Тяпка на минуту оторопела и вдруг поняла, и, тихо взвизгнув, кинулась к обнимающейся парочке. Она, видимо, отшибла бок, потому что хромала обеими левыми лапами, но, тем не менее, прыгала вокруг и лаяла коротким счастливым лаем и так сильно виляла хвостом, что даже все тело у нее вихлялось из стороны в сторону.
Своим безумным энтузиазмом, своей восторженной, бьющей через край радостью она давала все, чего не хватало главной героине, и так как участвовала в картине сама, то общее впечатление получилось то, какого требовал режиссер.
— Ничего, — сказал он автору. Можно не отнимать роли у Арвидовой, она с ней, пожалуй, справится. Последнюю сценку она провела даже с огоньком. Удивляюсь, но должен признаться, что она может иногда сыграть с душой.
* * *Арвидова пообедала в ресторане с поручиком Барским.
Тяпка оставалась дома, прыгала на подоконник, слушала, шевеля ушами, шумы и шорохи, обнюхивала порог и визжала.
Вернувшись Арвидова бросила Тяпке шоколадинку, которую Тяпка взяла из вежливости и потихоньку засунула под диван, — она не ела шоколада.
Арвидова легла отдохнуть до спектакля и быстро заснула.
Тупое лицо ее с приоткрытым ртом, казалось, внимательно прислушивалось и удивлялось собственному храпу.
На ковре у дивана свернулась колечком Тяпка.
Она долго укладывалась, кружилась на месте, — у нее болел бок. Потом уснула и вздрагивала во сне, и тихо, сдавленно лаяла одним горлом, переживая снова и вечно все муки любви, нечеловеческой, преданной, робкой и самозабвенной.
Париж
Программа была закончена.
Все, что обещала пестро размалеванная афиша в вестибюле, было выполнено.
Певица веселого жанра пропела две песенки с припевом и присказом, так как между словами песни она успевала говорком вставлять свои замечания, вызвавшие радостное ржание публики.
Потом тощая стриженная девица пела о каких-то индусах, аккомпанировавший ей гитарист мандолинной дрожью перещипывал струны и постукивал по деке, чтобы создать восточное настроение. Свет был полупотушен и над неясно темнеющими фигурами слушателей вскидывались худые руки певицы, казавшиеся оранжевыми от блеска желтого платья.
— Уу! Уу! — гудел припев.
Потом сам хозяин, обладающий хорошими намерениями, но скверным голосом, тихо простонал о чистой нежной любви к чистой и нежной девушке.
Отяжелевшие лица поднялись над бутылочными горлышками, торчащими из серебряных ледяных ведер, уставились мутные глаза. Слушали слова о чистой любви и нежной с напряженным выражением почтительного соболезнования, точно певец рассказывал о предсмертных минутах своей высокопоставленной тетки.
— Char-mant!
Программа кончилась. Чего же дальше? Исполнитель — сам хозяин — и тема любовь. На этом можно покончить.
Публика была предоставлена самой себе; до закрытия оставался всего час.
Женщины с искусственно томными лицами прижимались к своим кавалерам, говоря искусственно пламенными глазами другим кавалерам за другими столиками:
— Насколько лучше было бы мне с тобой!
Стриженная, востроносая девчонка закинула тонкую, грязную у локтя, руку на шею своего соседа, звонко чмокнула его в обе щеки и, гримасничая, поглядывала на других — видят ли, какая она забавная и веселая.
Сосед ее, красивый бледный юноша, тихо отклонял ласки, боясь за целость своего пробора, тонкой белой ниткой делившего его черные, упруго блестящие, словно лакированные, волосы.
Все устали. Смятые салфетки скользили на пол с мокрых, залитых вином скатертей, задевая пустые бокалы. Липкие руки бессмысленно протягивали, находили и сжимали такие же липкие руки. Лакеи подавали счета, почтительно прикрыв от постороннего глаза сложенную записочку. Гитарист укладывал в футляр свою гитару.
И, вот, в этот момент входная дверь распахнулась, и вошла новая компания: высокий бритый господин с огромной челюстью, рыжая дама в проступивших через пудру веснушках, молодой человек без всякой внешности и старуха.
Все притихли. Стоявшие снова опустились на свои места. Хозяин, вдруг сделавшийся меньше ростом и круглее лицом, почтительно кланяясь, спросил что-то у господина с челюстью. Лакеи спешно вытащили откуда-то столик и втиснули его вперед к самому роялю, слегка помяв благоговейно прижавшегося к стенке гитариста.
Новые гости торжественно проследовали на свои места.
Впереди шла старуха. Остальные вместе с хозяином, отступя шага на два. На них никто не смотрел. Все смотрели только на старуху.
— La vieille![11] La vieille!.. — свистящим шепотом зашелестел зал.
— Regardez la vieille![12]
Старуха села и медленно повернула свое лицо к публике.
Лицо это было полное, одутлое, известково-бело набеленное, без всяких румян, почти голубое. Только темно накрашенный рот пересекал его малиновой трещиной, и тусклым перламутром отливали черно-обведенные глаза. Пять тяжелых, невиданно крупных нитей жемчуга дышали на старухиной груди. Два огромных жемчужных ореха висели вдоль щек на бриллиантовых цепочках, и на каждом пальце сложенных рук сидело по две ровных, круглых жемчужины.
— Будда! — вздохнул кто-то.
— Как страшно!
Старуха почти не шевелилась, только глаза ее медленно поворачивались тусклым перламутром.
— Я знаю ее, — зашептал кто-то. Она жила в Карлсбаде. На ее темперамент очень жаловались молодые парикмахеры.
— Нет, она американка. Ей восемнадцать лет, и она первый раз в Европе.
— Это русская. Она набальзамирована. У нее щеки набиты ватой, а вместо горла золотая трубочка.
— Говорят, у нее совсем нет горла, а вместо голоса машинка, которую заводят, так что она может говорить несколько определенных фраз.
— Это королева жемчужин с острова Цейлона.
— Это вампир. Она оживает ровно в полночь, вот отчего она так поздно приехала.
Востроносая девчонка притихла и только истерически повторяла:
— Не смотри на нее, mon peti cheri, mon peti cheri! От нее будет несчастье.
