Патрик Ковен - «Вертер», этим вечером…
Но здешние церкви вовсе не были похожи на итальянские. Церковь Святой Женевьевы была отстроена после войны, и бетон уже потрескался. Блокгауз и храм одновременно. Когда Орландо Натале вошел под своды, ему показалось, что Бог, почитаемый в этом месте, был массивным и грубо обтесанным идолом, Титаном с разящим мечом и каменным сапогом.
Неф был пуст, и его шаги эхом отдавались под сводами. Разноцветные треугольники заменили на витражах прежних святых и ангелов. Косые лучи света окружали скамейки нимбом режущего глаз металлически-голубоватого оттенка. Алтарь, массивный, как надгробие, имел такой же оттенок, как и его шпага, когда он выхватывал ее из ножен во втором акте «Трувере», удивленно восклицая: «Di quella pira!».
Все три женщины находились в одной из боковых капелл.
Карола была в центре, между бабушкой и двоюродной бабушкой. Копны сиреневых волос у обеих дам были прикрыты одинаковыми черными сеточками. Орландо спиной прислонился к колонне и взглянул на свою любимую женщину. Он видел ее в пол-оборота, почти в профиль…
Странно чувствовать, что ты готов за что-то отдать жизнь. Возникало ободряющее чувство нестабильности. Но ведь любовь, если она существует, должна нести жизнь. До этого он прекрасно обходился и без нее, поэтому ему это было трудно допустить, но факты были налицо: вся вселенная в это мгновение заключалась в этой женщине, стоящей на коленях среди грубой и уродливой церкви. С того места, где он стоял, ему было видно, что подметки на ее обуви недавно были заменены. Под тканью плаща угадывались контуры крепких ног и тонкой талии. Скоро она обернется, и что произойдет, когда их глаза встретятся? У Гёте для этого были слова: «томленье», «смятение», «блаженство», «божественная музыка».. Но что проку от слов: слова прошлого отжили свое, а слова сегодняшние утратили свое значение. Остается музыка, взгляд, улыбка. Остается Карола.
Так же неизбежно, как рыба, попавшаяся на крючок, рано или поздно оказывается на берегу, лицо молодой женщины повернулось в его сторону.
Когда она встала, скрип молитвенной скамеечки о плиты пола произвел протяжный органный звук. И это тоже уже было в детстве: в церкви малейший шорох порождал громовые раскаты. В каждом жесте таилась скрытая угроза. Она уже шла к нему навстречу. Карола, которая умела не удивляться, Карола, которую, сам того не зная, он искал в глубине каждой ноты. Она была Чио-Чио-Сан, томящейся долгим, сладостным, преданным ожиданием на берегу неподвижного моря, она была Манон, смеющейся на пышных балах в Кур-ла-Рен, Джульеттой, похитительницей тени, запавшей в душу поэту Гофману своей знаменитой баркаролой, она была Аидой с ее величественной страстью, она была Леонорой, возлюбленной Трувера, и Джульеттой, и Маргаритой, и Кармен, и Мелизандой, спящей у фонтана в стране Алемонд.
Он отступил на шаг, и, укрывшись за колонной, они обнялись.
Ее губы приоткрылись и даровали ему райские сады, эфемерные и вечные, мимолетные, как касание стрекозы о стоячую воду, и нерушимые, как сон гор на гранитных островах. Внезапно бетонный храм закружился в вальсе. Она прижалась к нему так крепко, что он понял: она тоже чувствует, как кружится город, и вся планета подхватывает этот танец.
Ее лоб прижался к его груди.
— Кажется, вы меня только что снова поцеловали, — прошептала она. — Это начинает входить в привычку.
— Вы недостаточно осторожны, — пробормотал он. — В святом месте следовало бы всячески пресекать подобные поползновения.
Шорох платья о колонну заставил их обернуться. Шаркая по полу подошвами своих старомодных башмаков, к ним приближались старые дамы. Ингрид Волленхаус протянула певцу руку в перчатке. Орландо наклонился и коснулся губами выреза, сквозь который проступала пергаментная кожа руки. Волосы Эльзы искрились в синеватом свете, словно соломенная пыль в голубом летнем небе во время жатвы.
— Какая радость, господин Натале! И какая неожиданность!
Была ли это издевка, или она и впрямь наивно поверила в совпадение? Эльза, которая наверняка видела стократ повторенное лицо своего любовника в мастерской мужа… Всякий раз с трудом веришь, что у старух тоже когда-то была большая любовь… Как такая страсть могла заключаться в этих тщедушных, передвигающихся мелкими шажками существах, в этих иссохших душонках…
— Позвольте вас немного проводить.
Улыбка испещерила слой пудры миллионом морщин. Они вышли в галерею, и он, пропустив старух вперед, задержал Каролу.
Сейчас или никогда.
— Я уезжаю в Вену, — сказал он. — Едемте со мной. Смоемся отсюда. Выдумайте какой-нибудь предлог. Маргарет может остаться и присмотреть за стариками… Ханс уехал, никто вас не держит. Всего двое суток.
Старые дамы остановились у двери, и в дневном свете их силуэты казались абсолютно черными. Они их ждали.
Орландо вновь повернулся к молодой женщине.
Он старался прочесть ответ в ее глазах. Возможно, это и было ее условие.
— Взгляните, господин Натале, ну чем не театральные декорации?
Ингрид Волленхаус жеманно указывала пальцем в перчатке на горы, возвышающиеся над крышами.
Карола подняла глаза — два зеленых пруда — и посмотрела на него. Сердце Орландо затрепетало.
— О'кей, — ответила она. — Едем завтра утром.
Рука молодой женщины коснулась щеки тенора. Впервые в ее голосе появилась хриплая нотка. Старухи, стоя в нескольких метрах, уставились на них.
— Но если вы не любите меня, то лучше не стоит, — сказала она. — Это не игра.
— Завтра утром, на рассвете, — сказал Орландо.
Изображая из себя слугу, Карола подскочила к старушкам и схватила их обеих за локти.
— Господин Натале угощает нас штруделем, — сказала она. — Этим стоит воспользоваться.
Обе дамы закудахтали. Она была так прекрасна этим утром, и он понял: если когда-нибудь он ее потеряет, то под ним разверзнется преисподняя. Несмотря на вошедшую в моду душевную черствость, изобретенную последующими веками и поколениями, чтобы заглушить скорбь, один лишь Вертер был прав вопреки всему. Одно из двух: любить или умереть.
Сквозь зеркальные отсветы дверей кафе-некрополей виден город. Зеркала до бесконечности отражают аркады, скамейки в сени деревьев; пальмы в горшках-прикрывают колонны кремового цвета, взмывающие под купола потолков, выпуклых, как кофейный крем на пирожном.
Орландо прижимает ее к себе. В болезненном свете этого осеннего утра ее глаза выдают бурно проведенную ночь. За окном по-прежнему моросит дождь.
Они в Вене, и вокруг витает запах круассанов и горького шоколада. По ту сторону зеркальных витрин простирается императорский город, и мокрый асфальт на Ринге пенится от дождя. Она рассказывает, что единственный раз была здесь в детстве, будучи воспитанницей пансиона, в белых коротких носочках, пелерине и синем берете. Пробегая по аллеям дворца Шенбрунн, она упала. «Мадемуазель Кюн, в следующий уик-энд вы не поедете с нами на экскурсию». С тех пор город ассоциировался у нее с наказанием.
Впрочем, она ничего не помнит. Огромные желтые автобусы на бескрайних проспектах, бесконечный музей, где она прилепила жевательную резинку к пятке какого-то акселерата-Аполлона. А позже устроила небольшую потасовку со старшей девчонкой из третьего класса, которая толкнула ее, садясь в автобус… В тот самый момент, когда шофер тронулся, Карола угодила кулачком прямо в глаз обидчице. Это было последнее воспоминание. Кто сказал, что драться — привилегия мальчишек?
Орландо смеется, задает ей все новые вопросы. Да, она была забиякой и неряхой. Нет, в школе ей было неинтересно. Она слишком любила играть и веселиться. Воображение Орландо рисует образ ребенка с большими глазами, радостно бегущего изо всех сил своих округлых детских ножек по парку Пратер. На долю секунды между ними возникает серебряный поднос: фарфор и золото горячей выпечки… Карола касается губами сладкой пены в своей чашке, ее белые зубы сверкают, покрытые взбитыми сливками… С этой женщиной он провел прошлую ночь. И это было нечто. Господи, что бы ни случилось, эти часы, проведенные под тяжелыми складками балдахина, когда он не мог оторваться глазами от ее глаз, всегда будут со мной. Это страсть, эти ласки, эта нежная смерть от невыносимой любви, это долгое путешествие — о Карола, ты моя лодка, мой корабль, моя немецкая любовь. Может, хочешь еще сдобную булочку?..
Она надкусывает ломкую золотисто-желтую корочку штруделя, и в этот момент певец решает, что обязательно женится на ней. Ничего страшного: развод, снова женитьба ничего нет проще, тем более Крандам — кретин, и это упрощает дело. И тогда каждое утро будет таким, как это, пропитанное запахом кофе «Фреюнг». И все ночи будут похожи на прошлую ночь: то детские шалости, то приливы бурной страсти, на которую способны разве что девки из квартала красных фонарей. Карола, ты моя шлюшка и моя госпожа.
