Наталья Чеха - Не царская дочь
— Смотри в свою тарелку, — строго сказала мама. Но мне показалось, что и она б не отказалась от горы дымящихся домашних пельменей, распространявших по всей квартире свой аппетитный запах.
Другие соседи, пожилые супруги Мартыновы, тоже часто ужинали на общей кухне. Они не обращали никакого внимания ни на Юлию Кузминичну, ни на Светку, ни на нас с мамой, а жили своей, автономной жизнью. Их взрослая дочь Лариса собиралась замуж и тоже жила своей жизнью, а сын служил в армии и долго не слал писем.
— Что-то Валерочка не дает о себе знать, — жаловалась тетя Женя мне, когда я мыла на кухне посуду. — Ты ничего не брала из почтового ящика?
— Нет, — честно отвечала я, гремя в раковине тарелками и оглядываясь на взволнованную тетю Женю. — Подождите еще немного, может быть, скоро напишет…
И мать дождалась. На следующий день белая ситцевая занавеска в ванной комнате оказалась исписанной карандашом. Это были знаки из азбуки Морзе. Умная Лариса догадалась найти где-то справочник и прочитала зашифрованную фразу: «Я прощаюсь с вами. Валерий»
В квартире разразился скандал. Тетя Женя подозревала в написании этого гнусного послания меня.
— Я не знаю азбуки Морзе! — оправдывалась я, и, чуть не плача, говорила маме: — Мам, ну это правда не я!
Мама заступалась за меня, но ей тоже никто не верил.
Бабка Юлька кричала с пеной у рта, что «от этой грубой и распущенной девчонки можно ожидать чего угодно», и она своей благочестивой Светочке отныне запрещает с ней водиться…
Теть Женя плакала, дядь Саша при встрече поворачивался ко мне спиной…
Молчала только Светка.
По ее молчанию я обо всем догадалась.
Только не могла понять одного — зачем? Откуда такая изощренность?
Впрочем, может быть это была и не Светка, а сама Лариса, которой, по моим наблюдениям, не хватало острых ощущений.
Наутро пришло хорошее письмо от Валеры, и все успокоились.
Еще через день к Юлии Кузминичне пожаловали подруги, такие же высокомерные и чопорные, как она. В руках одной из них, облаченных в ажурные перчатки, был старинный черный ридикюль с красивым витым замком, а на голове — столь же допотопная маленькая шляпка с вуалью.
— Бонжур, — томно сказала она мне, открывшей ей дверь. — Ваша соседка дома?
Я промолчала.
Дама прошла в конец коридора и скрылась за Светкиной дверью.
— А у нас вчера были бабушкины подруги по гимназии, — сказала на следующий день Светка. — Они все говорят по-французски и помнят, как выглядел царь…
— Ну и что? — буркнула я. — Лучше б семечки не лузгали, а то шелуха тянется из вашей комнаты по всему коридору…
Светка обиделась насмерть.
Мы не разговаривали два месяца.
Потом коммуналку расселили, и мы с мамой получили другую квартиру. Много позже Светка приехала в родной город — она с семьей бежала из Таджикистана, в котором шла война. Меня она нашла в редакции газеты, увидев на ее страницах знакомую с детства фамилию. Мы встретились и расцеловались.
— Узнаешь? — спросила она, протягивая мне какую-то фотографию.
На меня смотрела бабушка Юля. Красивая, с коротко остриженными седыми волосами и гордой посадкой головы. Она сидела в кресле, держа в руках тонкую папиросу.
— Оказывается, бабуля-то была «бестужевкой», — задумчиво сказала Светка, — ходила в народ… А я не знала!
Я давно уже не злилась на подругу и напрочь забыла наши детские ссоры, поэтому искренне посочувствовала ей, недавно потерявшей бабушку, так много сделавшую для нее. Разговор у нас получился по-настоящему задушевный, и мы дружим с тех пор много лет.
В тот памятный вечер, уже у себя дома, я вспомнила наш разговор и подумала: в народ надо не «ходить»; с народом надо жить. Вот ведь интересно: одно слово, а как все меняет!
Быть может, журналистика и вообще литературный труд именно поэтому стали для меня не случайным выбором? Ведь через слово выправляются порой многие внутренние заморочки!
«Назвал — сотворил» — в этой словесной диаде кроется поистине евангельский смысл.
Глава 14
О любви седьмого дня
Лариса Васильевна поселилась в нашем доме, когда мне было четырнадцать лет.
Стояла поздняя осень. Большие каштаны, украшавшие фасад серого «энкавэдэшного» дома, давно уже уронили листву на асфальтированные дорожки, ведущие к подъездам, и какое-то время она лежала плотным покровом, шумно звеня под ногами. И лишь недавно дворники смели ее в большие кучи, и теперь жгли, к великому моему сожалению — я любила терпкий запах каштановых листьев.
…В тот день мы со Светкой едва пришли из школы и, еще не успев зайти домой, бродили меж дымящихся листвяных костров, собирая гладкие коричневые плоды и размышляя о том, что с ними делать.
И в эту минуту я увидела, как к среднему подъезду подъехала грузовая машина, и люди в рабочей одежде, переговариваясь между собой, стали снимать с нее узлы, ящики и коробки. С трудом опустили на асфальт старинное пианино, и оно, черное, высокое, с узорами на лицевой панели и витыми подсвечниками, стояло под каштаном, придавая этому кусочку двора какой-то неземной вид.
Наблюдая за происходящим, я постояла немного, надеясь увидеть хозяев инструмента, но, кроме грузчиков, никого не было.
Пока выгружались вещи, незаметно пал туман, наступили сумерки. Гулко хлопали двери подъезда. Я подождала еще и собралась уже идти домой вслед за Светкой, которую давным-давно позвала бабушка, как вдруг услышала:
— Барышня, вы меня не проводите?
Обернувшись, я увидела высокую старуху с клюкой. Она стояла под другим каштаном, росшим прямо у входа в подъезд. Старуха была одета в черное платье, подол которого опускался почти до земли. Волосы ее были седы, но лежали аккуратной волной, обнажая высокий лоб.
— Барышня, это я к вам, к вам обращаюсь! — повторила старуха, указующе махнув в мою сторону своей клюкой…
С того самого вечера я стала бывать у Ларисы Васильевны каждое воскресенье. Мы подружились. Это была удивительная женщина. Она говорила по-французски, носила длинные платья и называла меня на «вы». И еще она играла. Негибкие уже, крючковатые пальцы с необычайной легкостью скользили по клавишам, пожелтевшим от времени, и лавина звуков обрушивалась на маленькую комнату, словно раздвигала ее стены, уходя куда-то вверх, в далекие и непостижимые для меня высоты. За окнами быстро темнело, наступала зима, в снежной путанице посверкивали холодные звезды.
Потом, возвратившись к себе домой и забравшись под одеяло, я почему-то плакала. Мне было жаль Ларису Васильевну, которая после моего ухода оставалась одна. Я знала, что в ночной тиши громко бьют часы, а Лариса Васильевна сидит в старом кресле и курит. Она курила много, и я подавала ей пепельницу и зажигала спички.
О своей прошлой жизни Лариса Васильевна никому не рассказывала. Кто она, откуда, как попала в этот город, в этот дом — оставалось тайной.
Хотелось ли мне узнать эту тайну? Конечно. Но я не говорила об этом. Лариса Васильевна учила меня молчать. Не потому, что нечего сказать. Молчать красиво и многозначительно, как молчат лишь тактичные и умные люди.
— «Пиковая дама», — с усмешкой говорили про Ларису Васильевну соседи. — Строит из себя…
Она не обижалась.
— Люди по-своему всегда правы, — говорила она мне. — Смеются? Ну да пусть, Бог их простит…
Бог, возможно, и прощал насмешников, а я прощать не хотела. Тот, кто не принимал Ларису Васильевну, для меня переставал существовать.
— Чем она тебя так покорила? — удивлялись некоторые. — Любишь ее, будто родную…
Я действительно любила Ларису Васильевну — за ее глубокую тайну, за музыку, за умение красиво молчать, за вечера в ее одинокой квартире, после которых приходили слезы.
В один из вечеров Лариса Васильевна достала большой альбом в темном кожаном переплете с узорной металлической застежкой.
— Взгляните, вот такой я была в вашем возрасте…
Я взяла в руки альбом. На плотном картоне с золочеными узорами по углам был наклеен фотоснимок. Юная девушка сидела в большом черном кресле. На резных подлокотниках спокойно лежали ее тонкие руки. Легкое белое платье спускалось складками почти до пола, чуть приоткрывая узкие ступни. Глаза девушки, темные и глубокие, смотрели прямо в объектив. Толстая коса, перетянутая лентой, лежала на плече.
В этой фотографии было что-то волнующее и таинственное. Я, затаив дыхание, перевернула страницу. На меня смотрел красивый, серьезный юноша с умными глазами.
— Когда-то я сильно страдала из-за него, — сказала Лариса Васильевна, кивая головой на снимок. — Но у нас так ничего и не сложилось. Дело, конечно, прошлое, что теперь вспоминать? И все же — вспоминаю с радостью! Наверное, и вправду душа не стареет. Прошло семьдесят лет, а я все та же…
Она улыбнулась. Часы пробили полночь. В окно светила яркая луна, шумел ветер.
