Артуро Перес-Риверте - Учитель фехтования
– Если вы, как это ни прискорбно, знаете в ней толк, могу вам только посочувствовать, – произнес он тихо. – Признаюсь откровенно: незнание ее помогает мне без стыда смотреть на свое отражение в зеркале, когда я бреюсь по утрам. А это, дорогая моя, стоит гораздо больше, чем мнение всех знакомых, вместе взятых.
***В сумерках зажигались первые фонари; улицу заливал бледный газовый свет. Фонарщики с длинными шестами выполняли свою работу неохотно, частенько останавливались, чтобы зайти в таверну и утолить жажду. В районе Восточного дворца небо все еще было светлым, и виднелись силуэты домов, стоящих рядом с Королевским театром. Окна, открытые навстречу нежному вечернему ветерку, освещались дрожащим светом масляных фонарей.
Проходя мимо соседей, сидевших в плетеных креслах на углу улицы Бордадорес и занятых оживленной беседой, дон Хайме вежливо поздоровался. Утром в окрестностях площади Майор собрались студенты; ничего особенного, однако, не произошло – так считали члены тертулии в кафе «Прогресо», рассказавшие ему последние новости. Дон Лукас предположил, что компанию смутьянов, кричавших «Прим! Свобода! Долой Бурбонов!», без труда разогнал вооруженный отряд блюстителей порядка. Разумеется, версия Агапито Карселеса (презрительные нотки в голосе, вздох, изображающий порыв к свободе) сильно отличалась от мнения сеньора Риосеко, который считал смутьянами даже алчущих справедливости патриотов. Карательные отряды, единственная опора пошатнувшейся монархии «ее величества» (издевка в голосе, коварная усмешка) и ее злосчастной камарильи, саблями и плетьми вновь подавили святое дело народа... и так далее. Значит, решил про себя дон Хайме, парочка конных жандармов, этих грозных призраков в блестящих треуголках, все еще разгуливает по окрестностям.
Подойдя ко дворцу, дон Хайме увидел вооруженных алебардами солдат, стоящих в карауле. Остановившись, он облокотился об изгородь, тянувшуюся вдоль сада. Летний замок был сплошным темным пятном, над которым ночь пощадила последнюю бледно-голубую полоску. Вдоль изгороди неподвижно стояли любители вечерних прогулок, задумчиво глядя, как последний отсвет заката торжественно и печально гаснет на темных небесах.
Внезапно дона Хайме охватила глубокая меланхолия, объяснения которой он не находил. Будучи по своему складу человеком, живущим скорее воспоминаниями о прошлом, чем событиями, происходящими в настоящем, он любил созерцать свою грусть; но в этом созерцании, как правило, не было страдания; не испытывая боли и тоски, дон Хайме уносился в мир приятных грез с завораживающим горьковато-сладким привкусом. Он погружался в это блаженное состояние осознанно и, пытаясь иногда осмыслить свои переживания, воспринимал их как единственное накопленное им за целую жизнь сокровище, которое когда-нибудь уйдет с ним в могилу, угаснет вместе с его душой. Эти воспоминания и ощущения, которые он бережно хранил, заключали в себе целый мир. В отстраненном созерцании прошлого видел дон Хайме залог ни с чем не сравнимого состояния, называемого им спокойствием, душевным миром, единственным плодом мудрости, который могла пожать полная несовершенства человеческая природа. Перед его глазами проплывала целая жизнь – безмятежная, бесстрастная и доступная его пониманию; в ней не было места сомнениям и неуверенности; она походила на устье широкой полноводной реки. Но вот незадача: стоило появиться фиалковым глазам – и хрупкий мир преобразился, явив свою истинную мятежную природу.
Он пока не знал, насколько велика была грозящая ему опасность. Так или иначе, его дух был далек от страстей, мгновенно охватывавших душу во времена молодости; к донье Аделе он испытывал лишь зрелую позднюю нежность, порождавшую безотчетную тоску. «Неужели это все?..» – растерянно спрашивал он себя, ощущая разом и облегчение, и разочарование. Облокотившись на ограду, он задумчиво созерцал наступление сумерек. Горизонт стремительно темнел. «Значит, на большее я уже не способен?..» Он улыбнулся, уйдя в размышления о себе самом, о своей бодрости, энергии, о силе своего духа, старого и усталого, но все же способного восстать против апатии, возраставшей из-за неуклонного ветшания тела. И в этом тяготившем его смутном чувстве, смешанном с тревогой и томительным предощущением опасности, дон Хайме угадал ту самую легендарную лебединую песнь, последний мятеж все еще гордого духа.
IV. Короткий укол
Короткий укол можно использовать только против неосмотрительного, лишенного чувства дистанции соперника. Кроме того, нельзя прибегать к этому действию на неровной, скользкой или загроможденной площадке.
Весь Мадрид напряженно следил за новостями, и дни этого необычайно знойного лета бежали незаметно. Дон Хуан Прим все туже затягивал сеть заговора, а по выжженным солнцем полям уныло тянулись бесконечные вереницы заключенных, гонимых на каторжные работы в Африку. Дона Хайме не волновали ходившие по Мадриду слухи, однако приходилось смириться с тем, что политические события вторгались в повседневную жизнь все настойчивей. На тертулии в «Прогресс» царило небывалое оживление. Агапито Карселес будто флагом победно размахивал позавчерашней страницей «Новой Иберии». В нашумевшей статье под заголовком «Последнее слово» разоблачался тайный сговор, заключенный в Байонне между сосланными представителями партии левых и Либеральным союзом <Либеральный союз – блок помещиков и крупной буржуазии, заинтересованный в стабильности политического режима и развитии капитализма.>. Целью сговора было свержение монархии и выборы путем всеобщего голосования Конституционной ассамблеи. Это событие произошло уже некоторое время тому назад, однако «Новая Иберия» умудрилась поднять вокруг него страшный шум. Жители Мадрида взахлеб обсуждали эту новость.
– Лучше поздно, чем никогда, – уверял Карселес, нагло размахивая газетой прямо перед суровыми усами дона Лукаса Риосеко. – Кто назвал это соглашение дикостью? Кто, я спрашиваю? – Он возбужденно ударил кулаком по замусоленному газетному листу – Терпение народа лопнуло, господа. Наша Красотка уже совсем близко!
– Никогда, слышите? Революции – нет, и уж тем более нет – республике! – Несмотря на возмущение, дон Лукас чувствовал упадок сил. – Скажу вам больше, дон Агапито: Прим пойдет на все, чтобы поддержать монархию. Он никогда не даст ход революционному маразму. Никогда, запомните! В конце концов, он прежде всего солдат. А каждый солдат – патриот. А поскольку любой патриот – монархист, я уверен, что...
– Я не позволю оскорблять меня! – взвизгнул Карселес. – Требую, чтобы вы взяли ваши слова обратно.
Дон Лукас оторопел.
– Я не оскорблял вас, сеньор Карселес. Побагровев от гнева, Карселес обратился к приятелям по тертулии, призывая их в свидетели:
– И этот кабальеро утверждает, что не оскорблял меня! Он говорит, что не оскорблял меня, когда все вы собственными ушами слышали, как он самонадеянно утверждал, что я монархист!
– Я ничего такого не говорил...
– Посмейте теперь отрицать! Скажите, что это не так, дон Лукас! Вы, порядочный человек! Скажите это перед лицом истории, которая смотрит на нас обоих!
– Да, будучи порядочным человеком, я утверждаю это, дон Агапито. А суд истории меня мало волнует. Да и при чем тут какой-то суд? Дьявол! Из-за вас я совсем запутался. О чем мы говорили, черт подери?!
Указательный палец Карселеса гневно уставился в грудь затравленного собеседника.
– Вы, друг мой, изволили утверждать, что каждый патриот – монархист. Так это или не так?
– Так.
Карселес зло рассмеялся с видом обвинителя, готового отправить на гарроту сознавшегося и осужденного преступника.
– Так я монархист? По-вашему, я монархист, сеньоры?
Все присутствующие, включая дона Хайме, дружно ответили, что монархистом он не был никоим образом. Торжествующий Карселес повернулся к дону Лукасу.
– Ну вот видите!
– А что такое, позвольте, я должен видеть?
– Я не монархист, однако я патриот. Вы оскорбили меня, и я требую сатисфакции.
– Черта с два вы патриот, дон Агапито!
– Что-о?..
Тут в спор, как обычно, вмешались остальные члены тертулии, предотвращая драку между Карсе-лесом и доном Лукасом. Когда волнение стихло, все вновь перешли к общему разговору; на сей раз его предметом стал политический заговор вокруг преемника Изабеллы II.
– Возможно, это будет граф Монпансье, – зашептал Антонио Карреньо. – С другой стороны, утверждают, что Наполеон Третий <Шарль-Луи Наполеон Бонапарт, Наполеон III (1808 – 1873) – с 1848 г. император Франции.> отверг его кандидатуру.
– Не отвергая при том возможного прихода к власти дона Альфонсо... – уточнил дон Лукас, вставляя в глаз монокль, выпавший во время перебранки.
Карселес снова подскочил, словно его ужалили.
