Владимир Файнберг - Про тебя
— Правда. Только хлопотать за вас не смогу. Попробуйте поговорить сами с нашим священником. Отцом Василием. Он у нас главный.
— Уже говорили, — парень зло сплёвывает. — Дайте хоть пяток сигарет для друзей.
Даю всю пачку. Отходит, не поблагодарив. А я остаюсь и чувствую себя виноватым за его худобу, за несвежую ковбойку, за всё, что случилось с людьми, населяющими бывшую мою родину — СССР. Кому эти озлобленные мальчики нужны в Париже? Какая им там светит работа? Что с ними будет вообще? В лучшем случае депортируют. Вернутся в объятия матерей…
Наконец подходит моя очередь. Захожу в освободившийся отсек будки, набираю длинный парижский номер.
— Алло?
Удача! Голос Ирины! Называю себя.
— Господи! Как я рада! Как раз вчера думала о вас, когда смотрела по ТV новости из Москвы, ужасные новости. Как вы там?
— Я не там. Я во Франции.
— Быть не может! Вы здесь, в Париже?
— Нет. Где‑то на юго–востоке. По–моему, в Бургундии.
— Не знаете, где вы? Как это может быть?
— Приеду — расскажу.
— Приезжайте! Когда вы приедете?
— С вашего разрешения, завтра, — сообщаю ей номер поезда.
— Я вас встречу на Лионском вокзале. Может быть, с Женей. Это чудо, что вы оказались в Париже! Сможете жить у нас сколько угодно.
— Спасибо. Мне нужна койка на пять ночей.
— Почему так мало?
— Приеду — расскажу. Целуйте Женю. До встречи!
Вешаю трубку. Потом отыскиваю в записной книжке нью–йоркский номер. Звоню Дженнифер. Сколько сейчас там у них времени — трудно сообразить. Может, спит. Может, на работе, если не в клинике. Если жива…
— Хелло? — знакомый слабый голосок Дженнифер.
Громко по–английски, над Францией, над Атлантикой:
— Дженнифер! Это я. Как вы себя чувствуете? Как дела?
Потрясена. Узнала. Заплакала. До сих пор я никогда ей не звонил. После нашей встречи в Москве всегда звонила она. Мне не по карману.
Рассказывает, что все в порядке. Что неделю ездила с мужем отдыхать на границу с Канадой.
— После этого в клинике были? Новый рентген, анализы крови делали?
— Зачем? Благодаря вам, я снова живу.
— Не мне, Дженнифер, не мне. Помните, как я просил вас молиться о чуде? Благодарите Христа. Я ничего не могу. Вы для меня первый такой случай. Обещайте срочно обследоваться. Я ведь всё время помню о вас, нервничаю. Обещаете? Хорошо. Позвоните мне в Москву дней через десять, договорились?
Покидаю будку. Слава Богу, Дженнифер жива!
В тот первый и единственный раз, когда мы с ней встретились у меня дома, я не представлял себе, как помочь Дженнифер, как вырвать её из когтей рака, канцера. Это была несомненно последняя стадия.
Я молился про себя Богу, просил Его вразумить меня. Делал очистительные пасы. Пробивал энергетические каналы, как шахтёр пробивает лаву. Пот струился по лбу, заливал глаза.
Дженнифер шатало. А я продолжал вымывать энергией скопления серых и чёрных пятен, особенно из шейного отдела позвоночника, где жабой распласталась опухоль. И чувствовал — этого недостаточно. Чувствовал — сам теряю силы.
И тут молнией мелькнула мысль.
—Дженнифер, я ничего не смогу. Может спасти только чудо. Вы должны молиться о чуде. Я впервые вас вижу, не имею права лезть в душу, выяснять ваши отношения с Богом. Но вы должны просить Христа о чуде. Пока вы в Москве, пусть вас отвезут в церковь, в какую хотите. Сможете отстоять службу — хорошо. Не сможете — просто подойдите к иконе, к какой потянет. Молитесь. Просите.
Я говорил все это и чувствовал — Дженнифер ничего не сделает. Казалось, что она смотрит на меня, как на идиота, московского религиозного фанатика…
Она позвонила через день, накануне своего отъезда.
— Вчера была в церкви. Я хотела просить, как вы меня научили. Стояла у иконы Христа. Но ни молиться, ни просить не могла. Я так заплакала, что, наверное, затопила слезами всю церковь. Знаете, с тех пор у меня нет болей. Я ни одного раза не принимала препараты, которые мне дали врачи в Нью–Йорке. Вы ведь можете лечить на расстоянии. Умоляю, не забывайте обо мне! И, пожалуйста, молитесь обо мне. Теперь я верю, что, может быть, останусь живой.
— Только ни в коем случае не рассказывайте обо мне никому! Поймите, к чуду я не имею никакого отношения.
… Кто‑то робко дотрагивается до рукава куртки. Оглядываюсь. Это Люлю. Не знаю, что она думает о нашем случайном знакомстве. Так или иначе, мне сейчас хорошо, а ей плохо. Кто бы ни была эта невеличка с выщипанными бровками, она — человек.
Мы движемся в потоке разноязыкой фланирующей молодёжи. Вечер — свободное от молитв и дискуссий время. Многие из тех, кто идёт навстречу, едят мороженное, прикладываются к пластиковым бутылочкам с кока–колой.
— Где они это покупают?
— Там кафе. — Люлю указывает на виднеющийся вдали у дороги длинный навес.
— Хотите мороженное?
— Может быть, немного вина? — несмело говорит Л юлю.
— Чудесно.
По пути к кафе проходим мимо щита с расписанием. Это автобусная остановка — «stop bus», откуда завтра днём я уеду.
А вот и навес. Под ним люди за столиками. Рок–музыка. Танцуют.
Самообслуживание. Покупаю у стойки бутылочку красного вина, два пирожных, две чашки кофе. Пока расплачиваюсь, Люлю переносит все это на освободившийся столик. Когда я подхожу, она уже разливает вино в бумажные стаканчики.
Оглядываю гудящую, веселящуюся толпу под навесом. Тоже все рассчитано и продумано. Утром и днём религиозные дела, а к вечеру, чтоб молодёжь не скисла, на заскучала, дают возможность развлечься… А вон и наши, те, на кого снизошёл Святой Дух. Миша играет на гитаре, Лена поёт. Вокруг любопытные слушатели. Полный кайф.
Люлю снова трогает меня за рукав. Такая у неё манера. Спрашивает, почему я не пью. На самом деле ей хочется внимания к себе. Как, впрочем, каждому.
— Люлю, почему у вас такое имя?
Не понимает. Вопросительно смотрит снизу вверх. Такое впечатление, что её английский ещё хуже, беднее моего.
— Салют, Люлю! — поднимаю стаканчик, чокаюсь с ней. — Бон шанс!
— Бон шанс, — как эхо, повторяет она.
Вино сухое, слабенькое. Запиваю его глотком кофе.
— У вас тут свободно? Можно я как бы присоединюсь? — с вазочкой мороженного в руке подходит Игорь.
Переоделся. Черная распахнутая куртка, вся в молниях. Золотой крест. Белые брюки. Коса. Серьга.
Не дожидаясь ответа, пристраивается рядом, знакомится с Люлю. Она тотчас вскакивает, убегает к стойке, приносит третий стаканчик, разливает всем вино.
— Неужели вы француженка? Можно потрогать? Первая в жизни живая француженка, с которой я сижу рядом! Давайте отметим это, выпьем!
— Он неплохо говорит по–английски, напорист. — Какая у вас профессия? Дегустатор? Интересно. А я — кинорежиссёр. Клипмейкер. Если б вы жили в Москве, дал бы вам некую роль. Не понимаете? Синема! Люлю, хочешь сняться в кино?
Она с напряжённым вниманием ловит каждое слово. Я для них уже не существую. Так сказать, любовь с первого взгляда. Профессионал и невинная козочка. Вот сейчас они встанут, он поведёт её в гостиницу.
— Идем, идём, — Игорь нетерпеливо поднимает Люлю из‑за столика.
— Покажу тебе сувенир из России.
Люлю оглядывается на меня, смущённо разводит руками. И они уходят.
Так все просто.
По навесу начинают барабанить капли дождя. Зажигаются цветные фонарики. Расталкивая танцующих, бегом возвращается Игорь. Один.
— Вы как бы поняли — ближайшие час–полтора не приходите в номер, — он нагибается к моему лицу, выговаривает по слогам. — По–жа–луй–ста!
Киваю.
Игорь убегает к ожидающей его под дождём женщине.
И все‑таки грустно. Тяжело на душе. Приехала, если можно ей верить, искать Бога.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Не совершаю ли я непоправимую ошибку?
Вспомнилось известное изречение «Париж стоит мессы», давно превратившееся в общее место. Есть время ещё раз попробовать проникнуться этим роскошным богослужением. Неужели я такой уж бесчувственный урод, хуже всех?
Огромное скопление людей в полутьме храма внимает песнопениям- молитвам, устремив взор на трепещущие огни свечей.
Хочу быть честным перед собой, а значит и перед тобой. Ты видишь, я здесь, я силюсь открыться тому, что должно совершиться.
Но и в этот раз не чувствую ничего, кроме искусственно созданной атмосферы внешнего благочестия.
Сейчас сижу совсем близко к сцене. Вон справа виден силуэт Игоря с его косой. Вчера, когда в двенадцатом часу ночи я постучал в номер гостиницы, он был уже один. Лежал, сыто позёвывая, произнёс: «Могли вернуться и раньше. Только разбудили. Выгнал её через полчаса. Как бы невинная особа, а на деле — задрипанная шлюшка».
Я понимаю, экуменический центр не виноват, что люди такие. Монахи не виноваты. Никто не виноват. Но почему я чувствую вину перед этой самой Люлю? Выгнанная, опозоренная, где она сейчас?
