Бахыт Кенжеев - Плато
Переселение из Отечества в те годы едва начиналось. Пятьдесят с лишним лет режим твердил, что само желание покинуть воздвигнутое им царство Божие на земле в худшем случае преступно, а в лучшем - безумно. Да и выпускать за границу начали, собственно, только под предлогом воссоединения с родными в Ассирии. Отечественные ассирийцы, не испытывая тяги к земле предков, обычно оседали за океаном. Все они, не исключая антрополога Савицкого, мало что могли рассказать Сюзанне о загадке Отечества, ибо перед всяким слушателем, особенно из левых, мгновенно срывались в постыдную истерику, на чем свет стоит кляня утопистов и бессовестно преувеличивая неприятные стороны режима. Впрочем, у многих остались в Отечестве родные и друзья, которых они никогда не чаяли увидеть - и Сюзанна, досадуя, не могла себя заставить на них сердиться.
Глава четвертая
Часам к четырем утра, истощив свой любовный пыл, заезжий поэт-фрондер из Отечества поднялся с раскладного дивана, слишком узкого для двоих, со вздохом поправил сбившуюся простынку, накинул на плечи халат Сюзанны (которая притворялась спящей) и удалился сквозь темный коридор в ванную, чтобы вернуться, благоухая мылом и патентованной зубной пастой. Еще на выступлении в небольшой университетской аудитории он заметил глазастую барышню во втором ряду, строчившую ему многословную записку на желтой, в голубоватую полоску бумаге. Вслед за искусанным карандашом скомканное послание в конце концов тоже очутилось в портфельчике сыромятной кожи, однако после недолгого чтения, разрозненных рукоплесканий и увертливых ответов на провокационные вопросы затесавшихся в аудиторию апатридов (отечественные танки в Богемии, политзаключенные, проскрипционные списки) она подошла к нему и, робея, попросила автограф на книжечку его стихов, вышедшую года три назад в Федерации и в Отечестве строжайше запрещенную. Расчувствовавшийся автор записал телефон девицы в расползающийся блокнот и заторопился на ужин с университетской профессурой, обещав позвонить назавтра.
Под золочеными драконами недорогого китайского ресторанчика разговор между поэтом и представителями аркадской гуманитарной интеллигенции крутился по большей части вокруг трески в сладком соусе и сравнительных особенностей кухни сычуаньской и кантонской, хотя не обошлось, разумеется, и без обсуждения достоинств аркадского пива по сравнению с федеративным. Профессура посматривала на часы. К половине одиннадцатого все было кончено. Вручив несколько недоумевающему заокеанскому гостю длинный конверт с небольшим чеком, его доставили к подъезду гостиницы, к апрельской слякоти, шумной молодежи, бредущей на Полумесячную улицу, и пугающе огромным автомобилям. Господи Боже мой, подумал поэт, облизывая сладкие от трески губы, неужели я действительно за границей, а не в фильме из западной жизни?. Пробившись сквозь кучу статистов к конторке, объяснившись знаками с генералом какой-то южноамериканской армии, успешно исполнявшим роль портье, он разменял бутафорскую долларовую бумажку на горсть блестящих гривенников с профилем молодой еще королевы на одной стороне и парусным корабликом на другой - подошел к телефону-автомату, очень похожему на настоящий, - и, разумеется, набрал номер давешней девицы.
Правда, неурочный звонок нарушал известные правила этикета, низвергая поэта с олимпийских высот (чтение стихов с переводчиком, званый ужин) на ту бесплодную равнину (почти Аид), где обретаются рядовые искатели приключений. Но поэт - тоже человек, особенно в чужом городе. Помните себя старшеклассником (-цей) на краю танцплощадки, помните, как вы краснели, смущались, изнывали при виде недоступного веселья взрослых? Прислушиваясь к длинным гудкам, ожидая звона монетки, падающей в копилку аппарата (а она упала только когда он уже повесил трубку), он вдруг услыхал непривычный стук собственного сердца - такой же, как лет двадцать назад, когда оно принадлежало ушастому и длинноносому молодому человеку, таскавшему в кармане пачку ненапечатанных стихотворений да сочувственный отзыв грузной, сварливой, и ныне покойной поэтессы-классика. Сердце было живо, а следовательно, был жив и он.
Представление об аркадской зажиточности у приезжих из Отечества бывает, как правило, заметно преувеличенным. Его так поразили перекошенные полы, потрескавшийся линолеум и прихотливые пятна ржавчины на ванной, не говоря уж о наличии соседок. Сюзанна успела сбегать в магазин за хрустящей картошкой, приторными шоколадками и десятком апельсинов, поэт выставил поллитровую бутылку отечественного бренди, упорно называя его коньяком. После первой же небольшой порции, поднятой за его творческие успехи, барышня принялась сбивчиво объяснять, что никакого секса в виду не имела, что подошла к нему и дала телефон исключительно из тяги к человеческому общению, ну и еще, естественно, из любви к изящной словесности. Поэт немедленно убедил ее, что именно за человеческим общением, причем в аккурат на почве изящной словесности, он и заявился к ней в этот поздний час. Через несколько минут они уже склонялись, словно Паоло и Франческа, над подписанным несколько часов тому назад сборником.
Волк заснул, и раскаялась птица. Хорошо. И державная мгла темно-синей эмалью ложится на твои вороные крыла - и созвездий горячие пятна искупают дневную вину, и судьба, тяжела и опрятна, до утра к неподвижному дну опускается. Холодно, солоно, но душа убивается зря - что ей сделают хищные волны в предпоследние дни октября? Счет в игре отмечается мелом, пыль на пальцах смывает вода - и журчит за последним пределом - никогда, никогда, никогда...
Почему такого не печатают в Отечестве, возмутилась Сюзанна, это же безобидная лирика. Поэт тонко усмехнулся. Еще через полчаса она уже испуганно посапывала, а уж потом вопрос о человеческом общении и литературе совершенно утратил всякую насущность.
От похитителя ее невинности тянуло перегаром и крепким запахом сорокалетнего мужчины, который не успел - или забыл - с утра принять душ в своем гостиничном номере. Ну и ну, снова размышлял поэт вслух, затягиваясь самокрутками хозяйки, неужели я действительно в Аркадии. Чему ты удивляешься, спрашивала его Сюзанна. Мое место в тюрьме, хмыкал он, а не здесь. В моем отечестве поэтов убивают. Об этом я и хотела спросить, волновалась Сюзанна, ты разве не видишь здесь какой-то зловещей тайны? Разумеется, вижу, отвечал он. Я даже согласился бы на легкую смерть, потому что жить, девочка ты моя, бесконечно трудная работа. Но сейчас наш режим помягчел, и убивает медленно. А это не только мучительнее, но и скучнее.
Почему ты так увиливал от вопросов на этом выступлении, спросила она. Я думала, поэты смелее. Потому что я раб, отвечал он, и скотина. Видишь, он достал из кармана алый отечественный паспорт, стоит мне сказать что-нибудь не то, и этот документик у меня отберут. Мышеловка захлопнется. Меня выпустили сюда, чтобы проверить. Ты же не занимаешься политикой, вскричала она. У нас в отечестве все политика, вздохнул он, это у вас тут свобода. Какая у нас свобода, возмутилась она. Обыкновенная, настаивал плохо выбритый поэт, не пудри мне мозгов тем, что у вас тут трудно выбирать из ассортимента сыров и угнетают национальные меньшинства, у нас все эти проблемы тоже есть, плюс проблема утопизма, которая серьезнее их всех, вместе взятых. Умираем мы все одинаково, вдруг вздохнула Сюзанна, и он зашептал ей в ответ какую-то ласковую чушь, пытаясь даже вставлять слова по-английски. В комнатке стоял запах подгнившего дерева и хрустящей картошки, табачного дыма и патентованного средства с хлоркой для мытья полов. По коридору скрипели рассохшимися половицами соседки Сюзанны. Знаешь, сказал он вдруг, я был уверен, что у вас тут сексуальная революция, и никаких разговоров в постели не полагается. Дурак, улыбнулась она, я думала, раз ты поэт, то знаешь тайну, а ты говоришь сплошными стереотипами, как та газетка из Нового Амстердама. Тайну-то я знаю, сказал он, только высказать словами не могу. А стихи мне уже, честно говоря, и писать-то осточертело - двадцать с лишним лет сочиняю, а толку шиш. Тем более, что настоящая тайна не в Отечестве и не в Аркадии, а где-то там. Он махнул рукой в сторону низкого потолка с лепным гипсом. А ты просто слишком молодая. Вырастешь, выйдешь замуж за приличного человека. Кто у вас тут хорошо зарабатывает - адвокаты? гинекологи? Назло тебе , - она почему-то всхлипнула, - выйду за славянина, поселюсь в Отечестве, буду бороться с вашим режимом, а если и меня захотят убить там, то и пускай, зато достойно проживу жизнь. Дурочка ты, дурочка, засмеялся поэт, один час в зубоврачебном кресле в Отечестве мигом выколотит из тебя все завиральные идеи. Выйдешь замуж, нарожаешь счастливых аркадских детишек, вечерами у камина будешь модные журналы почитывать. А почему у тебя сигареты такие странные? Неужели настолько дешевле? И почему из окошка вывешен флаг Новой Галлии? Национальные проблемы? Ерунда какая-то, - он (как и положено наивным жителям Отечества) картинно схватился руками за голову, - мне бы ваши заботы, честное слово, как ты не понимаешь, что родись я здесь, у вас, я, может быть, и стихов-то не писал бы, а был бы зато счастлив, ты понимаешь, счастлив! А может быть, впрочем, и нет, - допив остаток бренди из бутылки, он поморщился, - скучно у вас.. Почему у тебя дома нет выпить, красавица? У меня есть деньги, давай сбегаем. Уже нельзя? А говоришь, свободная страна...
