Петр Киле - Сказки Золотого века
Жуковский нашел у Пушкина набросок еще одного письма - к графу Бенкендорфу с объяснением положения, в каком оказалась его семья из-за страстей Геккерна, голландского посланника, и его приемного сына, очевидно, на случай дуэли, поскольку иного исхода не было. Жуковский это понял и решил прямо обратиться к высшей власти: он попросил царя дать аудиенцию Пушкину, заявив, что дело не терпит отлагательства.
- Что я скажу государю? - удивился Пушкин.
- То же, что графу Бенкендорфу. Ведь это ты писал для царских ушей, - сказал Жуковский.
- Да, но после дуэли, независимо от ее исхода.
- Тогда это будет поздно.
- Впрочем, ведь вы теперь не отстанете от меня.
Жуковский уехал хлопотать, оставив Пушкина в глубоких раздумьях.
На другой день Пушкин получил записку от Жуковского и им же был встречен в Аничковом дворце. Пушкин явился в сюртуке, полагая, что придворный мундир камер-юнкера для официальных приемов. Но царь думал иначе.
- Пушкин, ты посмел явиться на прием во дворец в сюртуке? - нахмурился Николай I, сам готовый переодеваться много раз на дню во всякие мундиры.
- Да, государь, как десять лет тому назад, когда меня привезли с фельдъегерем в Москву, в Кремль, - отвечал Пушкин, словно мысленно подводя итоги своим взаимоотношениям с царем, который милостиво назначил себя его цензором.
- Десять лет? Если бы не Жуковский, который просил меня, чтоб я тебя принял, я бы отправил тебя назад, - несколько смягчившись, проговорил царь.
- Ваше величество! Тогда или теперь? Простите! Я встревожен положением, в каком оказалась моя семья. Дело не в ухаживаниях кого-либо за моей женой, я в ней уверен, вот и все. Дело во вмешательстве в мою жизнь представителя коронованной особы другого государства. Что касается непосредственного виновника городских слухов, я поставил его на место: он дал слово, что непременно женится на моей свояченице. Я заставил его играть весьма жалкую роль. Я бы расчелся и с бароном Геккерном, который и заварил всю эту кашу, ревнуя своего приемного сына к моей жене, и теперь не оставляет нас в покое под видом примирения и установления родственных отношений.
- Чего же ты хочешь?
- Покоя в моей семье.
- Хочешь подать в отставку и уехать в деревню, как однажды это уже делал?
- Нет, прежде я должен позаботиться об имени моем, которое, смею думать, принадлежит не одному мне, а стране и моему государю, коим я служу как поэт. Пасквиль по моему адресу касается и августейших особ, у меня есть основания считать его автором голландского посланника барона Геккерна.
- Почему ты знаешь?
- По виду бумаги, по слогу письма, по тому, как оно было составлено, я с первой же минуты понял, что оно исходит от иностранца, от человека высшего общества, от дипломата.
- От барона Геккерна? Зачем?
- Он преследовал мою жену, сначала из ревности, затем, чтобы спасти приемного сына, как он твердил ей. Затем заговорил о мести. Подметные письма и есть его месть. Но, испугавшись дуэли, решил женить приемного сына на моей свояченице, чему все удивляются, не ведая первопричин.
- Хорошо, - отеческим тоном заговорил Николай I. - Розыск автора анонимного письма можно учинить. Только ты обещай мне ничего не предпринимать от себя, ничего противозаконного.
- Ваше величество! В этом я однажды, десять лет тому назад, дал слово и в мыслях не держал его нарушить. Вы это знаете лучше кого-либо, ибо вы мой августейший цензор.
- Это делает тебе честь, Пушкин.
- О, благодарю! - поэт вышел от царя с полным сознанием, что его окончательно связали по рукам и ногам, как колодника. Друзья позаботились, нечего сказать, хороши друзья.
Жуковский вышел из Аничкова вместе с Пушкиным. С этого дня он будет почти постоянно с ним - то у Глинки, то у князя Одоевского на чествовании Глинки после премьеры оперы "Иван Сусанин", как продолжали называть ее, несмотря на изменение ее названия, то в мастерской у Карла Брюллова.
ГЛАВА IV
Премьера оперы Глинки. Поэт и царь. Бал у Воронцовых-Дашковых. Дуэль
1
Большой театр после переделки сиял великолепием, что уже создавало, против обыкновения, особо праздничное и даже торжественное настроение. Двор присутствовал почти весь и весь дипломатический корпус, и весь состав высших сановников, как водится, когда предполагалось присутствие на представлении государя императора и императрицы. И вся эта масса важных лиц была расцвечена цветами мундиров и орденов.
Но всего блистательнее было зрелище лож, украшенное прекрасными дамами в богатых туалетах. Как всегда, привлекали все взоры и графиня Мусина-Пушкина, и графиня Воронцова-Дашкова, но особенное внимание было обращено в сторону ложи госпожи Загряжской, в которой сидели Наталья Николаевна Пушкина и две ее сестры Катрин и Александрина.
Пушкин, по своему обыкновению, сидел в партере, к нему подходили то Жуковский, то граф Соллогуб, то князь Одоевский, принимавшие в создании оперы Глинки и в постановке самое непосредственное участие.
У Глинки была ложа во втором этаже, весь первый был занят придворными и первыми сановниками с семействами. Взволнованный донельзя, Глинка никого не видел и не слышал, даже из тех, кто с ним находился в ложе, - жена с родными, - он не мог впоследствии вспомнить, была ли матушка с ним в этот день, в этот вечер. Между тем в его сторону поглядывали, улыбаясь, смеясь, ободряюще махали руками. Он узнавал то Жуковского, который больше всех хлопотал с постановкой оперы, даже декорации продумывал, то князя Одоевского с его милой женой, то Пушкина, который почему-то один сидел в третьем или четвертом ряду кресел, может быть, как камер-юнкер, поскольку первые ряды занимали тоже самые именитые сановники.
В партере где-то находился и Лермонтов, еще неведомый в большом свете корнет лейб-гвардии Гусарского полка, но его глаза, темнеющие, как озерная вода, отражали все: и великолепие театра с большой царской ложей, выступающей вперед и вглубь и ярко освещенной, и ложи со светскими красавицами, которые знать не знали об его существовании, и гвардейских офицеров разных полков, среди которых промелькнул и кавалергард Мартынов, один из его самых забавных товарищей по Школе гвардейских подпрапорщиков.
Перед началом представления волнение Глинки дошло до предела, он хотел встать и убежать. Все, как во сне было. Если до сих пор он сочинял, напевал, разучивал с артистами и с хором, все это было внешним образом, то теперь полный самой блестящей публикой театр шумел вокруг него, как дремучий лес, а сцена казалась опушкой леса, околицей деревни, и он ощущал себя внутри всего этого представления, будто он-то и излучает звуки музыки и пения, как виолончель, кларнет или скрипка.
Зазвучала увертюра. Что это? Мелодии и звуки узнаваемые, но в вариациях неуловимо захватывающих и восхительных. На премьере оперы Глинки не было Гоголя, он после постановки "Ревизора" панически уехал из России, успех принимая за провал, поскольку хотел, как громом, поразить порок и смехом преобразить души людей и жизнь в России. По возвращении в Россию он поспешил в театр, и музыка Глинки произвела на него удивительное впечатление, и он, как всегда, вдохновенно высказался: "Об этой опере надо говорить много или ничего не говорить. Какую оперу можно составить из наших национальных мотивов! Покажите мне народ, у которого было бы больше песен. Наша Украйна звенит песнями. На Волге от верховья до моря, по всей веренице влекущихся барок заливаются бурлацкие песни. Под песни рубятся из сосновых бревен избы по всей Руси. Под песни мечутся из рук в руки кирпичи и, как грибы, вырастают города. Под песни баб пеленается, женится и хоронится русский человек. Все дорожные: дворянство и не-дворянство летит под песни ямщиков... Опера Глинки есть только прекрасное начало. Он счастливо сумел слить в своем творении все славянские музыки: слышишь, где говорит русский и где поляк: у одного дышит раздольный мотив русской песни, у другого опрометчивый мотив польской мазурки".
Вся эта стихия народной жизни, звенящая в песне и просто в голосах русской речи, заполнила сцену и театр, сияющий позолотой, вместо привычных слуху публики арий итальянских опер. Первый акт прошел благополучно, вспоминал Глинка, известному трио сильно и дружно аплодировали. В сцене поляков, начиная от польского до мазурки и финального хора, царствовало глубокое молчание.
Глинка покинул ложу и прошел на сцену, устрашенный этим молчанием, - те, кто стоял за кулисами на сцене, уверяли композитора, что это происходит оттого, что тут действуют поляки, враги по ходу событий, когда и узнаваемые, легкие звуки танца воспринимаются скорее враждебно, чем радостно. Глинка в недоумении возвратился в ложу.
