Дилан Томас - Под сенью Молочного леса (сборник рассказов)
Подняв голову от земли, священник ответил: «Бог взял с меня обещание. И Он поразил землю». «Я ваш могильщик, — сказал мистер Монтгомери священнику без савана, который карабкался в могилу. — Я, я взял с вас обещание, когда посыпалась земля».
Какая музыка у смерти? Сколько в ней нот — одна или много? Или это хор прокаженных? Такие вопросы были заданы гробовщику, стоящему с пустой на три четверти чашкой в руке, обтянутой перчаткой. Тот, Который Заботится О Каждом Воробье, забыл о моих скворцах, сказал Эплевелин. Что есть музыка смерти? Что могу я знать о ней теперь, когда нет у меня больше моих птиц? Эплевелин пропал во второй четверти могилы.
— Я, я убил твоих птиц, — сказал ему вслед гробовщик.
Мясник был обычной дохлятиной.
— Я отвечу на твои пошлости, — сказала жена мясника, расширяя лаз в могилу на двоих. — Я была любовью, теперь я мертва, и мой мужчина все еще во мне.
— Что есть смертная любовь? — спросил гробовщик у женщины.
— Я отвечу на твои пошлости, — сказала жена булочника. — Я была мертва и стала любовью, и мой мужчина еще трудится надо мной.
И они, те, кто наполняется, и те, кто наполняет, двухспинной смертью наполнили третью четверть могилы. И местный Том, считая по пальцам, стоял на краю своего последнего участка земли, он нашел свой десятый чудесный палец с кроваво-красным ногтем и чистой, как месяц, лункой.
— Смерть — мой десятый палец, — сказал местный Том и нырнул в закрывающуюся могилу.
Так мистер Монтгомери остался один, рядом с покинутой церковью, под исчезающей луной. Одна за другой гасли звезды, оставляя дырки в небесах. Он глянул поверх могилы и, не спеша, запахнул сюртук.
Морская даль
Перевод О. Волгиной
Лето было в разгаре. Посреди пшеничного поля лежал мальчик. Он был счастлив, оттого что не надо было работать в такую жару. Он слышал, как над ним шумели колосья, раскачиваясь из стороны в сторону, а заливистый гомон птиц долетал с веток деревьев, заслонивших дом. Раскинувшись, лежа на спине, он глядел в синеву небесной тверди, что терялась за краем пшеничного поля. После теплого утреннего дождя в воздухе носились кроличий и коровий запахи. Он потянулся, как кот, и положил руки под голову. Его то подхватывали волны, и он плыл по золотистому пшеничному морю, взмывая до небес, как птица, то перешагивал в семимильных сапогах через поля; то свивал гнездо на шестом из семи деревьев, манивших к себе, протягивая руки из слепящей зелени холма. Потом он становился косматым мальчишкой, нехотя вставал на ноги, неспешно выбирался из колосьев и шел к полоске реки у склона холма. Он опускал пальцы в воду и представлял, что поднимает морскую волну, которая перекатывалась через камни и пригибала водоросли; его пальцы упирались в дно, как десять крепостных башен, увеличенных толщей воды, и премудрая рыбка, виляя хвостом, вплывала и выплывала через крепостные ворота. И пока рыбка проплывала через ворота над галькой и зыбким дном, он придумывал сказку об утонувшей принцессе из Рождественской книжки. Ее ключицы были сломаны, а две рыжие косички натянулись, как струны скрипки на согнутой шее; она запуталась в рыболовной сети, и рыбий оркестр наигрывал на ее волосах. Он забыл, чем кончалась сказка, если вообще был конец у сказки без начала. Ожила ли принцесса снова, всплыв, как русалка из сети, или принц из другой сказки натянул ее косички на изогнутой плечевой кости, как на арфе, и целую вечность наигрывал смертельно-заунывные мелодии для придворных у себя в королевстве? Мальчик бросил камень, и тот запрыгал по зеленой воде. Мимо прошмыгнул кролик, и мальчик запустил камнем ему вслед. Рыбка охотилась на мошек, и жаворонок взметнулся стрелой из зеленых зарослей. На свете не бывало лучшего лета от сотворенья времен года. Он не верил в Бога, но Бог вдохнул в это лето синий ветер и зной и поселил голубей в роще у дома. Над безымянными холмами вдалеке больше не возвышались трубы, только деревья стояли, как женщины и мужчины, насыщаясь солнцем; не было ни лебедок, ни угольных вагонеток, только безымянная даль и семь деревьев на холме. Он не мог придумать слова, чтобы сказать, как прекрасно лето и воркованье голубей в роще, и ленивые колосья, которые гнулись от едва заметного ветра с моря, от устья реки. Не было слов, чтобы назвать небо и солнце, и летнюю землю: птицы были красивы, и пшеница была прекрасна.
Он прошел по несказанно красивому полю и поднялся на холм. Дрозды устремлялись к солнцу, а под безгрешной зеленью деревьев умирала сказка о принцессе. В тот день не было ненасытного моря, которое втянуло бы ее за косички; море схлынуло и пропало, оставив холм, пшеничное поле и укрытый от взглядов дом; ростом с первое невысокое деревце, она слезла с седьмого дерева и стояла перед ним в рваном ситцевом платье. Ее голые загорелые ноги были в сплошных царапинах, рот — в засохших пятнах от ягод, ногти были черными и обломанными, а из прорезиненных башмаков торчали кончики пальцев. Она стояла на холме, который был не больше дома, а поле внизу и блестящая лента реки уменьшились, словно холм стал горой, поднявшейся над одинокой былинкой и каплей воды; деревья, как истлевший хворост, окружали ферму; а вершины Джарвиса и Кадера, заметные со всех концов Англии, возвышались над ними и были как кочки и тени камней в тихом, пустом дворе вдалеке. Мальчик стоял в первой тени и видел, как где-то внизу иссякала река, колосья втягивались назад в почву, сто деревьев вокруг дома укорачивались до черенков, и четыре угла желтого поля стягивались в квадрат, уместившийся под его ладонью. Он видел, как разноцветное графство съеживалось, словно пиджак после стирки. Потом новый ветер взвился из грошового глотка воды у кромки речной капли, раздувая поле у холма до его изначальных размеров, и колосья выпрямились, как прежде, и одинокий саженец, заслонявший дом, стал расщепляться на сотню деревьев. Все это случилось за полсекунды.
Снова стая дроздов взлетела клином с верхних веток; не было конца черному треугольному полету птиц к солнцу; от холма до солнца беззвучно вырастал крылатый мост; и тут снова подул ветер, на этот раз с бескрайнего настоящего моря, и переломил хребет моста. Бестолковые птицы дождем посыпались вниз, как куропатки.
Все это произошло в полсекунды. Девчонка в рваном ситцевом платье села на траву, скрестив ноги, откуда ни возьмись, наяву налетел ветер, задрал ее платье, и до самого пояса она оказалась смуглой, как желудь. Мальчик, до сих пор робко стоявший в первой тени, увидел, как изломанная, праздничная принцесса умерла во второй раз, а деревенская девчонка заняла ее место на ожившем холме. Кого напугала стайка птиц, слетевших с деревьев, и внезапная оторопь солнца, от которой река и поле, и даль стали ничтожно малы у подножья холма? От кого он услышал, что девочка ростом с дерево? Она могла бы встать вровень со столь же чужими, украшенными цветами девчонками на воскресных пикниках в долине Уиппет.
Что ты делала на дереве? — спросил он, сконфуженный своим молчанием и ее улыбкой, и совсем смутился, когда она повернулась, и примятая зеленая трава распрямилась под ее загорелыми ногами. Ты искала гнезда? — спросил он и сел рядом. Но на примятой траве в седьмой тени его первый страх перед ней возник опять, как солнце, вернувшееся из моря, куда оно кануло, и обжег его глаза до самого черепа и поднял волосы дыбом. Пятна на ее губах были пятнами крови, а не засохшим соком ягод, и ногти были не сломаны, а косо заточены, десять черных лезвий ножниц, готовых отсечь его язык. Но стоило ему закричать изо всех сил и позвать своего дядюшку из дома, укрытого от взглядов, она бы тотчас смогла создать неведомых животных, выманить кармартенских тигров из леса в миле отсюда, заставить их прыгать вокруг него и кусать его за руки; она бы из воздуха сотворила горластых неведомых птиц, чтобы их свист заглушил его крики. Он тихо сидел слева от нее и слышал, как в ее сердце тонули все летние звуки; каждый лист дерева, чья тень падала на них, теперь вырастал до человеческих размеров, и шпангоуты лодки вытянулись каналами, а реки раздались, как громадный корабль; мох на дереве и кольцо заостренной травы у основания ствола ложились бархатным покровом на зелень цветущих окрестных лугов, обнесенных живой изгородью. Там, на земном шаре холма, где деревья доставали до небес, стерегущих ненастье, в разгаре погожего лета, она склонилась над ним, чтобы сквозь гущу рыжих волос он не видел ни пшеничное поле, ни дядюшкин дом; а небо и гребень дальней горы были точками света в ее зрачках.
Это смерть, сказал себе мальчик, удушье и судорожный кашель, и тело набито камнями… и сводит лицо, как от гримас, которые строишь перед зеркалом. Ее рот был в дюйме от его губ. Она водила длинными указательными пальцами по его векам. Это сказка, сказал он себе; мальчик приехал на каникулы, и его поцеловала ведьма верхом на метле, слетевшая с дерева на холм, который раздувался, как злая лягушка; она гладила его глаза и прижималась грудью к нему и любила его, пока он не умер, а потом утащила его внутри себя в лесное логово. Но сказке, как и всем сказкам, пришел конец, пока она целовала его; теперь он был мальчиком в девичьих объятиях, и холм стоял над настоящей рекой, а вершины и деревья на них, обращенные к Англии, стали такими, какими их знал Джарвис, когда бродил там целых полвека со своими возлюбленными и лошадьми сто лет назад.
