Валерий Митрохин - Афорист
— Не понимаю? — сказали Ал, Максимильянц, Ли.
— Чего тут непонятного? Когда он видит, что делают со мною мужики, он думает, что они мучают меня, а я их. И этим удовлетворяется.
Максимильянц ушёл через пещерный колодец.
Когда–то на неприступной высоте плато был город. Он был непобедим. Потому что штурмовать отвесные скалы было невозможно. Колодец, пробитый сквозь толщу горы, поил осаждённых родниковой водой.
— Ну а как же можно было забросить туда овец? — спросил майор Максимильянца. — Вас они, как я понимаю, завезли туда вертолётом. Но как много сотен овец закинули на яйлу?
Мы — дети терпения. Терпение лопнуло, и мы появились на свет. Хакхан.
Абрикозов — министр по этническим вопросам:
Говорят, маленький народ страдает комплексом неполноценности. А я говорю: народ никогда не страдает комплексами, ибо нет маленьких народов. Есть маленькие, слабые люди и в малочисленных, и в многочисленных народах. Каждый народ — семя. Дай почву и он умножится в массе своей.
— Всем хочется счастья, даже тем, кто и представления не имеет, что это такое.
— У каждого о нём своё представление, Муст.
— Пока его не познаешь, никакого представления. А познаётся оно, когда теряется. Сказано ведь: нет в жизни счастья. Зачем он так сказал?! И не только своих имел в виду. Хотя у них тоже его никогда не было. Вот мы отвоюем свою землю, и счастье придёт в Цикадию. А назовём её мы по–справедливому. Аборигения — звучит мудро, потому что верно. А пока не осчастливлен независимый народ, не будет счастья на его земле.
Холопцы тоже ненавидят куцапов. Не могут им простить своей вторичности, второразрядности (кстати, исторически добровольно культивируемых в себе, быть может, в угоду всё тем же куцапам). Низкорослые, некрасивые куцапы присвоили себе всю славу побед над врагами и прочие доблести бытия.
Цена драгоценного таланта — дешевая слава.
Цена славы — дешевая молва.
Молва и ропот — порожденье страха.
А страх рождает миф.
Автор.
Из подслушанного:
Мне только что почудилось, что годы нищеты и безвестности миновали, как только начался этот конец света, эта пертурбация. Всё рухнуло. Я оказался по самые ноздри в руинах. Барахтаясь в мусоре жизни, я с ужасом сообразил: надо начинать всё сызнова.
Тот же источник:
Весь оболганный, перезаложенный, перепроданный — зачем же я продолжаю им верить?!
Оттуда же:
Мне хотелось женщину, которая бы развалила мою жизнь, весь этот пошлый дешёвый уклад в куски, вдребезги. Об этом я молил Бога и вымолил, в конце концов, это горе.
Из подслушанного:
Их считаю своими не из постельных только соображений, а по тому, насколько хорошо они ко мне относятся. Иная, побывавшая в моих руках, и мизинца не стоит той, к которой я и пальцем не прикоснулся.
Ретроспекция:
Все стали кричать по–американски. Подобные вопли издают койоты — аборигены Северной Америки.
Примерно в то же самое время возникла партия «Луговые волки».
Психома
Ах, какая у меня Родина! По яблокам ходим. По грецким орехам, абрикосам, вишням… Нефтяных качалок — как журавлей в степи.
А женщины?! У них такие груди! Я когда вижу эти сосцы, превращаюсь в ребёнка. Так бы припал к ним и не отрывался. Так бы и усынал в их аромате!
А как пахнет пашня! А как свиристят сверчки и прочие обитатели. О, как я люблю!
А ножки! Если кто–то думает, что они у наших девушек прямые, белые и тонкие в лодыжках, то ошибается. У наших женщин ноги икристые и слегка гнутые сразу же над косточкой. И злато–смуглые. Есть на них и волосок. Но кожа на ощупь — атлас. А коленки!.. Словно под током. Прикоснись — узнаешь, каково напряжение.
Есть женщины — не нашего народа — у которых коленочки вовнутрь. Наши бабы — потомки кочевниц. А кочевали, как мы знаем, отнюдь не пешком. На лошадях, вестимо, оттого и ножки гнутые.
Досужий трёп:
— Наши дамы лучше всех.
— Дамы юга лучше.
— Именно так: «дамы». А то всё «бабы», «бабы». Понежнее бы надо выражаться. Ведь они этого заслуживают!
Слабость — нередко великая сила. Муст.
Ню писала письма, в которых постскриптум оказывался длиннее основной части. Нередко бывали в её посланиях и второй, и третий постскриптумы.
Из диалогов:
— Извините, но мне кажется, вы в данном случае не совсем правы. Возможно, я ошибаюсь, но…
— Ради бога, без вводных слов. Говори короче. Так оно и понятнее, и время экономит.
Психома
Подошёл к столу. Вижу, кот на стуле. Не стал сгонять. Стоя, записал неотложное соображение. А когда уходил, нечаянно посмотрел на стул. Котяра отвёл глаза, и в устах его погасло подобие лукавой улыбки. Ишь ты, какой деятель!
Напрасно все думают, что коты ничего не понимают в человеческих делах.
Винодел — так называю кота, потому что бедокур он у меня. Рыжий как морковка и всегда вид у него виноватый.
Всё он обо мне знает. Но молчит, хотя умеет разговаривать.
Когда я ухожу из дому, он садится на телефон и названивает. В основном — подружкам. И иначе как объяснить мне тот факт, что телефон мой в моё отсутствие всегда занят. Сколько уж раз проверял. Наберу номер, а в ответ: пи–пи–пи…
«Треугольный роман» — не правда ли, оригинальное название?!
Из разговоров на улице:
— «Производство рекламных роликов!» На каждом шагу эта вывеска!
— А совсем недавно безо всякой рекламы здесь процветало производство кроликов.
В саду работает мужчина средних лет. Когда он выпрямился, чтобы утереть пот, Семивёрстов узнал его. Это был тот самый — настойчивый гость: человек с негроидными чертами лица — Муст.
В довольно запущенном саду с корявыми сливами и абрикосами было несколько свежих персиков, вишен, яблонь и грушевых деревьев.
Толстые губы хозяина нехотя разлепились
— Неужели наш славный Чемпион!? — низким голосом проговорил Муст. Скупая улыбка, однако, казалась вполне приветливой. — Какими судьбами в наших краях?!
— Проезжая мимо, — через силу шутил Семивёрстов, — у меня слетела шляпа.
— К Чину, значит, решили заглянуть. А он у нас пташка ранняя. Я его неделями не вижу. Просыпаюсь, соседа уж нет. Ложусь, а его всё ещё нет.
Муст обернулся и крикнул во двор что–то на своём языке.
Тут же прибежали трое ребятишек. Два близнеца лет пяти — чумазых, в арбузных подтёках по груди и животу. И старший: похоже, начальный школьник. Он принёс кувшин с бузой.
— Пожалуйста, — смущённо прошептал он — такой же губастый, как папаша.
Близнецы, разделяя чувства брата, сунули пальцы в нос.
— Вот они, потомки, — отрекомендовал сыновей Муст.
— Трое — это похвально. — Семивёрстов вежливо отпил из кувшина.
— Это далеко не всё, на что я способен, — повёл бровью Муст. — Сынов у меня ещё пятеро плюс две дочери. Все постарше этих. Кто учится, кто — как говорится — по отрубам пошёл. И четверо уже свои семьи имеют.
— Это очень правильно, — задумчиво произнёс Семивёрстов.
— Димка! — Отец потрепал старшего по рыжим вихрам. — Принеси гостю фрукты.
— Спасибо! Я спешу! — попытался было остановить малыша Семивёрстов.
— Последний шанс аборигена — фрукты, — рассмеялся Муст.
Семивёрстову стало не по себе.
Появился Димка с корзинкой, полной абрикосов, слив и прочих даров сада.
— Бери, бери! Из рук ребёнка нельзя отказываться, — радушно настаивал Муст.
И Семивёрстов ещё раз подумал, что аборигены внешне могут быть очень искренними даже, когда смертельно ненавидят.
В землетрясение почва течёт. Уходя из–под ног, она уносит с собой и всё, что есть на ней: растения, камни, другие предметы… Земля меняет шкуру.
Ретроспектива
— В случае чего уходите на кладбище!
— Завернуться в простыни или так? — рассмеялась Ва.
— В городе оставаться не советую, — серьезно настаивал Пиза.
— Хорошо, дядя, — легкомысленно согласилась Ва.
— Слышишь, сестра! — повысил голос Пиза, глядя на спокойную Таму. — Сейчас лето. Можно и на земле, и на лавочке переночевать. На кладбище можно продержаться какое–то время. Заварухи теперь скоротечны.
— Кладбище?! Но там страшно! — испугалась Тама.
— Ничего страшного. Живые всегда страшнее мёртвых. Кладбище — это сад. Кончится хлеб — фруктами можно питаться. Там же тысячи деревьев: абрикосы, груши, яблони…
— Да ты я, вижу, всерьёз! — испугалась Тама.
— А ты как думала! — вспылил Пиза.
Муст — Чину:
— Гроза, удар молнии — неотвратимая страшная сила, брат. Все мы, по сути дела, живём под этой угрозой. Однако живём, не прячась, хотя каждый из нас в любой момент может быть убит. Мы живём и даже забываем об этой опасности. Так будем же и мы непредсказуемы, как гроза!
