Амели Нотомб - Любовный саботаж (вариант перевода)
Даже Вернеру, из-за которого была затеяна эта пародия на перемирие, было противно.
В конце опереточного подписания взрослые посчитали приличным выпить за это по бокалу газировки из настоящих фужеров. Вид у них был удовлетворенный, они улыбались. Секретарь посольства Восточной Германии, приветливый, плохо одетый ариец, спел песенку.
Вот так, сначала отобрав у нас войну, взрослые отобрали у нас мир.
Нам было стыдно за них.
Как ни странно, итогом этого искусственного мирного договора стала взаимная страсть.
Бывшие враги упали в объятия друг друга, плача от ярости и обиды на взрослых.
Никто и никогда еще так не любил восточных немцев.
Вернер рыдал. Мы целовали его: он предал нас, но то было на прекрасной войне.
Плеоназм: это связано с войной – значит, это прекрасно.
Мы уже чувствовали ностальгию. Мы обменивались по-английски чудесными воспоминаниями о битвах и пытках. Это было похоже на сцену примирения из американского фильма.
Первое, нет, главное, чем нам предстояло заняться, – это найти нового врага.
Но не просто первого встречного, у нас были свои критерии отбора.
Первый – географический: враги должны жить в Саньлитунь.
Второй – исторический: нельзя драться с бывшими союзниками. Конечно, нас всегда предавали только свои, конечно, нет никого опаснее друзей – но нельзя же напасть на своего брата, нельзя напасть на того, кто на фронте блевал рядом с тобой и справлял нужду в тот же бак. Это значило погрешить против здравого смысла.
Третий критерий был из области иррационального: врага надо за что-нибудь ненавидеть. И тут годилось все, что угодно.
Некоторые предлагали албанцев или болгар по недостаточно веской причине – за то, что они были коммунистами. Предложение никто не поддержал. Мы уже воевали с Востоком, и всем известно, чем это кончилось.
– Может, перуанцы? – предложил кто-то.
– За что можно ненавидеть перуанца? – задал один из нас вопрос, метафизический в своей простоте.
– За то, что они говорят не по-нашему, – ответил далекий потомок строителей Вавилонской башни.
И правда, неплохо придумано.
Но наш склонный к обобщениям товарищ заметил, что с таким же успехом мы могли бы объявить войну почти всему гетто и даже всему Китаю.
– В общем, хорошо, но недостаточно.
Мы перебирали разные нации, и тут меня осенило.
– Непальцы! – воскликнула я.
– А за что можно ненавидеть непальцев?
На этот вопрос, достойный Монтескье, я дала блестящий ответ:
– А за то, что это единственная страна в мире, у которой флаг не четырехугольный.
Возмущенное собрание на миг смолкло.
– Это правда? – раздался первый воинственный голос.
И я стала описывать флаг Непала, этакое сочетание треугольников, пуля «диаболо», рассеченная вдоль.
Непальцы тут же были объявлены врагами.
– У, подонки!
– Мы покажем этим непальцам, будут знать, как иметь флаг не такой, как у всех!
– Кем они себя возомнили, эти непальцы?
Ненависть нарастала.
Восточные немцы были возмущены не меньше нас. Они попросились в армию союзников, чтобы вместе с нами участвовать в Крестовом походе против нечетырехугольных флагов. Мы с радостью приняли их в свои ряды. Сражаться бок о бок с теми, кто нас колотил и кого мы мучили, было очень приятно.
Непальцы оказались непростыми врагами.
Их было гораздо меньше, чем союзников. Сначала мы этому обрадовались. Нам и в голову не приходило стыдиться своего численного превосходства. Напротив, нам казалось, что это здорово.
В среднем враги были старше нас. Некоторым из них уже исполнилось пятнадцать, что было для нас началом старости. И дополнительной причиной, чтобы их ненавидеть.
Мы объявили войну с беспримерной честностью: первые же два непальца, проходившие мимо, были атакованы шестьюдесятью детьми.
Когда мы отпустили их, они были сплошь покрыты синяками и шишками.
Бедные маленькие горцы, едва спустившиеся с Гималаев, ничего не поняли.
Дети из Катманду, которых было человек семь от силы, посовещались между собой и выбрали единственно возможный путь – борьбу. Учитывая наши методы, было ясно, что переговоры ни к чему не приведут.
Надо признать, что поведение детей Саньлитунь опровергало законы наследственности. Ремесло наших родителей состояло в том, чтобы по возможности уменьшать напряженность в мире. А мы делали все наоборот. Вот и имей после этого детей.
Но тут мы внесли кое-что новое: такой мощный альянс, целая мировая война, и все это против одной бедной и маленькой страны без идеологических амбиций, не имеющей никакого влияния, – такого еще не бывало.
В то же время, сами того не подозревая, мы следовали китайской политике. Пока солдаты-маоисты осаждали Тибет, мы атаковали горную цепь с другой стороны.
Гималаям не было пощады.
Но непальцы удивили нас. Они показали себя бравыми вояками: их жестокость превосходила все, что мы видели за три года войны против восточных немцев, которые отнюдь не были слабаками.
У детей из Катманду удары кулака были необычайно быстрыми, а пинки очень точными. Всемером они представляли собой опасного противника.
Мы не знали того, что история подтвердила уже не однажды: по части жестокости Азия могла дать фору любому континенту.
Легкой победы не предвиделось, но мы не жалели об этом.
Елена пребывала над схваткой.
Позднее я прочла одну непонятную историю, в которой говорилось о войне между греками и Троей. Все началось с прелестного создания по имени Елена.
Нетрудно догадаться, что эта подробность вызвала у меня улыбку.
Конечно, я не могла провести параллель. Война в Саньлитунь началась не из-за Елены, и она никогда не желала в нее вмешиваться.
Странное дело, «Илиада» ничего не рассказала мне о Саньлитунь, тогда как Саньлитунь мне многое поведал об «Илиаде». Прежде всего, я уверена, что, не участвуй я в войне в гетто, «Илиада» не взволновала бы меня так сильно. Для меня в основе сюжета лежал не миф, а жизненный опыт. И я смею полагать, что этот опыт пролил для меня свет на многое в этом мифе. В частности, на личность Елены.
Разве существует история, которая льстила бы сильнее самолюбию женщины, чем «Илиада»? Две цивилизации беспощадно уничтожают друг друга, даже Олимп вмешивается, военный гений совершает подвиги, рушится целый мир – и все ради чего, ради кого? Ради красивой женщины.
Легко представить себе красотку, хвастающуюся подружкам:
– Да, милые, геноцид и вмешательство богов ради меня одной! И я тут совершенно ни при чем. Ничего не поделаешь, ведь я так красива, не в моих силах что-либо изменить.
В последующих трактовках мифа Елена предстает совсем уж ничтожным созданием, карикатурной восхитительной эгоисткой, находившей естественным и даже очаровательным, чтобы тысячи людей из-за нее убивали друг друга.
Но когда я воевала, я встретила Прекрасную Елену и влюбилась в нее, и потому у меня свой взгляд на «Илиаду».
Потому что я видела, какова была Прекрасная Елена и как она ко всему относилась. И поэтому считаю, что ее далекая предшественница-тезка была такой же.
Думаю, Прекрасной Елене было глубоко наплевать на Троянскую войну. Вряд ли даже она льстила ее тщеславию: слишком много чести этим людишкам.
Думаю, она была выше всей этой возни и занималась лишь созерцанием своей красы в зеркале.
Думаю, ей было необходимо, чтобы на нее смотрели – все равно кто, воины или мирные жители: ей нужны были взгляды, которые говорили бы о ней и только о ней, а не о тех, кто на нее смотрит.
Думаю, она нуждалась в том, чтобы ее любили. Любить самой – нет, это не по ее части. Каждому свое.
Любить Париса? Это вряд ли. Она могла любить только любовь Париса к ней, больше ничто в нем ее не интересовало.
Итак, что же такое Троянская война? Чудовищное варварство, позорное и бессмысленное, дикое кровопролитие во имя красавицы, которой это абсолютно безразлично.
Все войны похожи на Троянскую, и прекрасные соблазнительные идеи, ради которых они затеяны, лишь позволяют любоваться собой издали.
Потому что единственная правда войны в том, о чем никто не говорит: люди воюют, потому что им это нравится и потому что это неплохое развлечение. А красивая причина всегда найдется.
Поэтому Прекрасная Елена была права, любуясь собой в зеркале и считая, что ее война не касается.
И она очень нравится мне именно такой, та Елена, которую я любила в Пекине в 1974 году.
Многим кажется, что они жаждут войны, хотя в действительности мечтают они о дуэли. И «Илиада» иногда напоминает предвыборную борьбу: каждый герой находит себе одного мифического врага с противоположной стороны, который не дает ему покоя до тех пор, пока не будет уничтожен, или наоборот. Но это не война, это любовь со всей ее гордыней и индивидуализмом. Кто не мечтает о прекрасной битве с вечным врагом, о своем личном враге? Чего не сделаешь ради того, чтобы иметь достойного противника!
