Анна Турусова - Под стук колес
— Ну и что?
— Кормить стали лучше. Не намного, но лучше. А нас оштрафовали.
— За что?
— За мелкое хулиганство. Это рассмешило больше всего. Очередь скинулась и уплатила штраф коллективно. Зато мы стали самыми популярными — на нас пальцем на пляже показывали.
Любопытная Зинаида ловит короткую приоткрытость Ирины и как бы между прочим спрашивает:
— Так вы с ним недавно разошлись?
— Вот тогда после отпуска и разошлись.
— С чего это вдруг?
— Ну почему вдруг? Я с ним три года мучилась.
— Пил, значит.
— То есть как пил?
— Ну как пьют? Пьющий, значит, был.
— Да нет… Уж лучше бы он пил.
— Сказала тоже, — теряется Зина. — Куда уж горше. У меня мать всю жизнь на папаню промотала — алкоголик был. Выгнала — аж помолодела. Верите, мужики начали на улице оглядываться. Пялят глаза да и только. А она уже бабушкой была. Знаю. Горше некуда.
Ирина, по-моему, не слушает. Она стоит вполоборота к нам у окна, где недавно стояла Аришка. Высокая, ладная. Я вдруг представляю ее идущей с детьми — сыном и дочкой. Она бы стала хорошей мамой. Главное — спокойной. Знала бы, как ответить на бесконечные детские вопросы. Все, за что бы она ни бралась, она делает с той завидной уверенностью, какая бывает в человеке иногда с детства. «Своей судьбы хозяйка, — сказала однажды о ней директор дома отдыха, — сама не ошибается и другим не простит». Так оно и есть. Случись что с Аришкой или Зиной — я буду переживать, а если с Ириной, — пожалуй, нет. Разве только чуть-чуть. Почему? Не остался ли во мне холодок первого дня, первого разговора? Нет, не то Ирина — сильная. А Зина и Аришка такие же беспомощные, как я. Ирина действительно своей судьбы хозяйка.
— А чего ж вы с ним не поделили? — снова осторожно подступает Зина.
— Не сошлись характерами, — голос у Ирины спокойный и насмешливый. Она видит, что Зина готовит новый вопрос, и останавливает ее рукой: — Не надо, Зиночка. Конечно, я не права. Пьющий рядом — это, должно быть, действительно невыносимо. У меня другое. Он просто ни рыба, ни мясо. Ничего не хотел. Вот ты снова не так поймешь. Нет, мне ни ковров, ни машины не нужно. Я далека от этого. Одеться, правда, люблю. Грешна. А с ним мне было скучно, понимаешь? Смотришь, все что-то делают, что-то открывают, пишут, изобретают, вносят, наконец, хоть какие-то рацпредложения. А он топчется на месте, и ничего ему от жизни не надо. Не терплю таких людей, а мужчин тем более.
— А где он сейчас?
— Работает. В Белорецке.
— А зачем выходили за него, если он такой размазня?
— Надеялась человеком сделать, — Ирина Игнатьевна неспешно подходит к своей кровати, садится, обнимает спинку единственного в номере стула и кладет на нее подбородок. На лице тонкий слой ночного крема, и подбородок кажется влажным. Ирина покачивает стул и задумчиво повторяет: — Надеялась, что человеком станет..
— А что это значит?
— Стать человеком? Ну, милая… Ты что, хочешь, чтобы я популярную лекцию прочитала? По-моему это — уметь поставить цель и добиваться ее.
— И все? И уже человек?
— Да конечно, не все. Плюс культура, образование и прочее такое.
— А как по-вашему, я человек? У меня нет ничего — ни образования, ни культуры, ни прочего такого. Штампую посуду, варю щи, рожаю детей. Еще рожу, если бог даст. Так я человек или нет?
— Зи-на! Ну зачем ты так?
Мне нравится этот поединок. Он уже не первый. Зину до слез раздражает спокойствие и снисходительность Ирины. Она нервно ерошит свои белые измученные частой завивкой волосы и все ищет, ищет, чем бы больнее уколоть собеседницу, вывести из себя, и не может найти. Ирина отвечает односложно и упрощенно, пытаясь встать на одну ступеньку с Зиной. Наверно, ей кажется, что тогда Зина не будет чувствовать себя простушкой. Но Зина понимает, что забавляет Ирину, ничего ровным счетом для нее не значит, и это бесит ее больше всего. Завтра она снова будет стучать указательным пальцем в висок и издеваться над собой:
— Пусто у меня здесь. Дура. Ну что за голову мне бог дал? Сеном набита, трухой припорошена. Опять в бутылку полезла. Эта интеллигентка мне весь отпуск отравила. А ты что молчишь? Все молчишь и молчишь… Дипломатка…
Ну вот, и мне досталось. А я, признаться, побаиваюсь Ирины. Вообще боюсь людей, которые не умеют сомневаться, всегда все знают, умеют на все ответить. Я чувствую себя рядом с ними маленькой и слабосильной. Может, я просто завидую ей? По-бабьи, мелко и тихо. Да и Зина тоже. Об Аришке нечего и говорить. Она удивляется откровенно:
— Вот женщина! Зайдет в столовую — мужики вилку изо рта забывают вытащить. А она проехалась глазами по лысинам — и нету их. А тот, в подтяжках, который за третьим столом, скоро серенады запоет под окном. А что я? Ни ума, ни красоты, трамвай вожу — вот и вся диссертация.
Сейчас Аришка где-то в центре зала беспечно танцует в белых Ирининых туфельках, и ее темная коротковолосая голова ныряет среди других. Люди постарше танцуют рядом. Кто-то стоит, ожидая танго и вальса, добродушно посмеивается над современными ритмами и мельканием загорелых молодых ног.
А мы сидим в полутемной комнате. Ждем, по-женски любопытные, что приоткроется нам кусочек чужой жизни, и приоткрываем свою. За окном назойливо шелестит дождь. Березы в сумерках плотно сомкнулись, словно кто-то натянул на них темные и тяжелые чехлы. Только в двух местах они пропускают свет. Он падает из окон соседней дачи. Позванивает под Ириной расшатанная сетка, а она все терпеливо объясняет Зине, правда, уже несколько многословнее:
— Да понимаю я твое раздражение, понимаю. Тебе жалко его. Но ты же сама правильно сказала — размазня он. Его не хватает даже на то, чтоб нормально выступить на собрании. Всегда оказывается, что он не все сказал. Поднимается раз, второй и так без конца. То одним увлечется, то другим. Хорошо бы с толком, а так — кому это нужно… Прошлую зиму вдруг ни с того, ни с чего взялся за цветоводство. На юге буквально изводил меня своими познаниями.
— Как же вы за него пошли?
— Да как… Лет мне было немало. Мать вздыхала, что я одна останусь. Друзья сватали. Вроде, чем не пара? Человек он на первый взгляд интересный, много знает, хорошо рассказывает. А на деле — чуть выше среднего уровня.
— Не жалеешь, что разошлась?
— Нет. Не родила — о том вот жалею.
— Ничего. Еще успеете. Вон вы какая, и замуж еще выйдете, и мужа человеком сделаете, и детишек нарожаете.
— Конечно, выйду.
— Дела-а, — Зина сердито сопит и начинает разбирать постель. — Давай-ка, Надь, спать ложиться. А то поговорим, поговорим, а завтра скажут о нас: чуть выше среднего, а еще лучше — чуть ниже среднего уровня.
— Ну не ершись. Не надо ссориться, — улыбаюсь я Зине. Ирина Игнатьевна в свою очередь успокаивает меня:
— Ничего, это дождь виноват. Раздражающий фактор.
— Да, конечно, — Зина стреляет в меня сердитыми глазами из-под прочерченных черным век, расправляет одеяло. Если бы не Аришка, она начала бы новую атаку.
Аришка вбегает неожиданно и стремительно.
— Вот хорошо, что вы не спите. Я вам орехов принесла. — В комнате пахнет дождем и духами. В плоскую керамическую вазу, стоявшую до сих пор без применения, со звоном падают кедровые орехи.
— Где ты их ночью насобирала? В июне?
— Витька привез.
— Ты что? В такой дождь приехал?
— Ага.
— На мотоцикле?
— Ну да, на чем же еще?
— Во дает! — Зина с восторгом и визгом колотит Аришку по спине. Это она так радуется за нее. — А я сама ездила к своему. Тоже тюхтя был, не лучше вашего мужа.
Ирина принимает попытку к примирению:
— И далеко ездила?
— Всяко бывало. Один раз с Урала на Украину махнула.
— Не близко. Было зачем?
— Он служил там. Проштрафился и остался без отпуска. Я и сорвалась.
— Рад был?
— Забыла спросить. Приеду — узнаю. Я вам на работу звякну.
Тихо журчит с крыши вода. В кустах, словно мышиная возня, бесконечное шуршание дождя. В комнате темно. Только белеют четыре кровати да на стене покачиваются два желтоватых пятна от света, что падает из окон соседней дачи. Мимо дома несколько минут шаги, шаги. Должно быть, кончились танцы.
А мне мама, а мне мамаЦеловаться не велит…
Поют мужчины. Слышен женский смех. Он удаляется, и снова лишь шелест дождя и далекий приглушенный сыростью стук каблуков.
И вдруг… Кто-то плачет? Нет. Показалось. Да и с чего бы? И все-таки кто-то плачет. Глухо, уткнувшись в подушку. Ирина! Липкая неприятная радость обволакивает меня. Я пытаюсь подавить ее и досадую, что не могу. Значит, и она бывает слабой. Значит, и она, оставаясь наедине с собой, с темнотой, один на один со своими раздумьями, становится на миг маленькой и беспомощной.
— Кто-то плачет или мне показалось? — резко спрашивает неожиданно Ирина Игнатьевна.
