Камилл Бурникель - Темп
Между тем он тотчас же оказался приобщенным к этой сцене, потому что стоявший у окна человек, не оборачиваясь, повелительным жестом заставил его подойти к оконному проему и глядеть вместе с ним. Эти большие английские окна со стеклянными рамами со всех сторон образовывали на фасаде здания что-то вроде высоких оранжерей, обращенных к югу, достаточно просторных, чтобы вместить покрытые белой краской стол и кресла. Ему, видевшему ее каждый день, эта разрекламированная панорама, которая вызывала возгласы умиления у туристов, когда, едва войдя в номер, они выбегали на балконы, ему, простому служащему, открывающийся вид казался скорее пошловатым. Тем не менее считалось, что именно ради него, ради того, чтобы иметь перед глазами этот большой простор из водной глади, окаймленной горами, иногда покрытыми снегом, вновь оказывались здесь самые верные из них. Что до него самого, так ведь это не Перу. И не Акапулько. И не манящие образы Рио-де-Жанейро или тропических ландшафтов, которые ему случалось видеть в городе, в витринах туристических агентств. Однако если подумать, все эти клиенты, очевидно, находили здесь то, в чем нуждались: от сезона к сезону этот покой между цветущей террасой «Ласнер-Эггера» и разрезающим волны мысом Шильона, должно быть, казался им гарантией от потрясений внешнего мира, от скорби мира, стоящего на распутье, короче — продлением их надежд на выживание.
В самом деле, все — здесь оставалось таким, как во времена, когда старый Тобиас воздвиг на оплетенном виноградом фундаменте этот дорогостоящий каркас в стиле барокко, начав выкачивать у иностранцев деньги в эпоху, когда Швейцария еще отнюдь не помышляла сооружать дамбы против вздымающихся потоков валюты. Вокруг отеля все казалось настолько опрятным, что на слишком старательно прочесанных граблями гравиевых дорожках никак невозможно было обнаружить ни голубиного перышка, ни пушинки чибиса. А вид сверху на этот висящий над озером сад подчеркивал его безукоризненную классическую правильность. Иными словами, поначалу трудно было понять, что именно могло привлечь внимание на этом столь четком, столь далеком от дикой естественности пространстве?
— Вон там, внизу!.. Ты ее знаешь? Кто это?..
Предмет, обозначенный таким образом, на его взгляд, был какой-то вульгарной кучей тряпок, вертевшейся меж цветочных клумб в углу лужайки, что было абсолютно запрещено. Через мгновение оказалось, что тряпочная куча заключает внутри маленькую девочку с черными, как смоль, волосами, разделенными на косы, и внешностью совсем не характерной для этой страны. А та крутилась, словно юла на нитке, держа в руке ракетку от бадминтона.
Ее вращение затрудняло длинное и широкое полотно, обвивавшееся вокруг нее, — возможно, сари, — которое грозило угодить ей под ноги и бросить ее на землю, вроде нераскрывшегося и свернувшегося свечой парашюта.
Потребовалось немного самовнушения, чтобы принять за действительность удивительное видение на лужайке «Ласнер-Эггера», материализовавшееся благодаря маленькому дервишу, персидской либо монгольской балерине — с элементом ретро, привносимым ракеткой, — и все это происходило в двухстах шагах от той самой скамейки, где была сфотографирована несчастная Сисси, до срока носившая траур по самой себе, за несколько недель до удара кинжалом на набережной Берг. Впрочем, как раз Сисси и опасность, которой подвергаются гости Монтрё, когда удаляются от этого места, где ничто плохое, ничто трагическое с ними произойти не может, и витали в воздухе в то утро! Внизу то ли курдская, то ли афганская девочка продолжала свое бессмысленное кружение. Кому до нее было дело?
— Взгляни-ка на нее: кто это?
А вот он, этот пришелец, казался весьма заинтригованным. И юноша впервые заметил у него на лице напряженное, слегка тревожное выражение. Подобная настойчивость со стороны человека, казавшегося столь равнодушным ко всему, его удивила. Он чуть было не произнес слово, которое больше уже никто не употреблял, но которое было готово сорваться у него с языка. Черномазая! Само собой разумеется, в школе гостиничного дела ему бы настоятельно посоветовали поработать над своим словарем. В микрокосмосе пятизвездочных отелей что-то произошло. Глубинный юг прибывал целыми чартерными рейсами. Приходилось с этим считаться и приспосабливаться. А значит, эта действующая на нервы юла, воткнутая в лужайку, как какой-то сверлильный инструмент, может оказаться принцессой, почему бы нет? Порой с полдюжины таких привозил с собой всего один клиент. Внучатая племянница какой-нибудь толстой пачки нефтедолларов. Ну что ж! Люди не привередливее других. Иногда странноватые. Некоторыми деталями. Несколько неожиданными требованиями. Или, напротив, полным отсутствием требований. Крупные чаевые, сногсшибательные подарки если от кого ожидать, только от них. Конечно же не от англичан, перепроверяющих счета, и не от препирающихся французов, которые постоянно страдают по причине своей теряющей в весе валюты. В регистрационных книгах больших отелей освободились места, и они их заняли, саудовцы и другие. Новые бояре, новые эрцгерцоги.
Приезжий обернулся. Его черты сохраняли вопрошающее выражение. Вероятно, он прочел удивление в глазах юноши, которого расспрашивал. И чтобы сменить тему, прежде чем отослать его:
— Я тебя здесь прежде не видел.
Он ответил, что, действительно, его взяли только в начале зимы. Простая стажировка, которая впоследствии предполагает также и другую работу либо здесь, либо в других местах.
— И тебе нравится?
— Я бы предпочел Гштад.
— Гштад!
Человек хотел сказать что-то еще, вероятно связанное с возможным переводом. Однако промолчал. У него был такой вид, словно название Гштад раздосадовало его. Откуда было коридорному догадаться об этом? О каком-то психологическом барьере. В Гштад он больше не вернется. И он не хотел даже, чтобы ему о нем говорили.
— А как твое имя?
— Хельмут.
— Ты не здешний?
— Я из Бриенца.
Эти несколько вопросов дали юноше ощущение, что он вновь почувствовал почву под ногами. И он испытал чувство признательности за это странному господину, о котором скоро должен был все узнать.
— Спасибо, мсье, — сказал он, закрывая за собой дверь.
Час спустя Арам выходил из ванной, посвежевший и одетый во все чистое. У него было назначено свидание с Орландо, с доктором Орландо Орландини. Обычный осмотр. Очевидно, тот объяснит ему, какое недомогание было у него в нью-йоркском аэропорту, и ограничится тем, что пропишет лечение, не нарушающее его привычек. Ничего другого Арам и не ждал от врача-приятеля. Большого специалиста, между прочим. Он мог бы принять меры на месте, в самом Нью-Йорке, но немного не доверял тамошней талмудистской, плутократической медицине с ее обезличенным подходом к пациенту и не стремился попасть в руки к этим евреям, даже если его и убеждали, что они — самые лучшие. Отсюда его крюк в Монтрё. Как он себе представлял заранее, консультация Орландо будет заключаться в том, что они поговорят о чем-нибудь другом. Кроме того, он уже очень давно не заглядывал в этот уголок Европы в пору цветения нарциссов. В конечном счете, ведь даже если он не родился здесь — как знать? — то по крайней мере тут формировалось его познание, начиная с набора первых ощущений, коих благотворные откровения его память сохранила до настоящего дня. Здесь — одно из тех мест, где ему не нужно спрашивать себя, какие узы его привязывают к этим местам и к этим людям, хотя он хотел быть и объявлял себя человеком ниоткуда, что, естественно, относится к области фантазий.
Итак, он должен был встретиться с Орландо ближе к вечеру, часов в пять, и, вероятно, тот, если у него не будет других обязательств, согласится с ним поужинать. Прямо здесь, в «Ласнере», или же в другом, менее скучном месте, где не надо быть непременно в галстуке. В каком-нибудь частном клубе, похожем на тропическую хижину или аквариум. Этот милейший старина Орландо всегда с удовольствием посещал такие места, хотя близость «третьего» возраста… Впрочем, нет, смешно думать, чтобы он вдруг изменился. Такое великолепное имя носят не для того, чтобы утыкаться головой в подушку в десять часов, напившись перед тем вербены. Его имя, его репутация, его профиль как с медали — все это осталось при нем. Предупреждение, вероятно, прозвучит позже. Либо никогда.
Арам отметил, что у него осталось только две сигареты. Не слишком ли много он курит? Америке его в этом убедить не удалось, несмотря на затеянную против табака «охоту на ведьм». Это будет одна из тех вещей, которые Орландо запретит ему в первую очередь: чтобы сделать вид, что принимает его случай всерьез. Но он. Арам, твердо решил поступать в этом вопросе по-своему. И все же он повременит спускаться, чтобы попросить в баре блок «Мальборо». Ему всегда было тошно звонить людям и делать ставку на их безумное желание оказаться полезными. Он не любил также становиться центром внимания: превращаться в увешанного гирляндами будду, которому изголодавшиеся считают своим долгом подавать каждый день горячие блюда. Все эти поклонения слишком живо напоминали ему определенный отрезок его жизни, причем весьма удручающий. В частности, такие моменты, когда в присутствии зачарованной публики, в тяжелой тишине, вдруг нарушаемой каким-нибудь нелепым инцидентом — то взорвется осветительный прибор, то станет кому-то плохо из сидящих в зале, — он чувствовал, что превращается в некое подобие того знаменитого, увенчанного тюрбаном автомата, который играл показательные партии перед русской императрицей Екатериной, ошеломленной, но готовой для очистки совести приказать своим казакам сломать машину, оказавшуюся, кстати, довольно наивной мистификацией.
