Поль Констан - Несчастье на поводке
— Вы заверили консьержку, вы ей обещали, что это «не надолго».
— Пока мать не вернется. Она должна была приехать к праздникам.
— Ваша мать уезжает в круиз, сын в спортивном лагере, играет в теннис, вы сами его туда отправили, а консьержка присматривает за ребенком. Не плохо организовано, вы развязали себе руки на всю неделю. И что, кстати, вы рассказали Лили, чтобы оправдать ваше молчание в течение двух месяцев?
— Ничего. Лили ничего не надо рассказывать. Она сама извинилась за то, что так долго не интересовалась, как там малыш. Она была очень завязана со свалкой, а Джефф занят в городе на подработках и т. д.
Судья сделала едва заметный знак секретарше, чтобы та это не записывала. Не обращая внимания на адвоката, который складывал папки в портфель, как будто заседание подошло к концу, она вытянула шею прямо к Кэти и, глядя ей в глаза, спросила:
— Вы можете мне объяснить, что такое жизнь для вас?
— Моя жизнь до зла?
— Да.
Жизнь — это значит любить родителей, мужа, детей, хорошо делать свою работу… хорошо делать все, что положено делать.
— Вы много путешествовали, Кэти?
Она ездила в Сенегал с Тони, и еще раз в Турцию парами с Малу и Франком, несколько раз — в отпуск в дома отдыха. Всегда так, думаешь, что там будет лучше, а в итоге все как всегда. Слитком много народу, отпуск слишком короткий, уже через два дня болит живот, и ничего не получается на аквааэробике… А в море плавают целлофановые мешки!
— Я не об этих путешествиях, Кэти. Вы ездили хотя бы в Марсель? Бывали в северных его районах? Включаете хоть иногда телевизор? Там новости, знаете, что это, когда войны показывают, циклоны, крушения самолетов, как женщины плачут, потому что их мужья погибли в море, или матери, чьих детей взяли в заложники террористы, вдовы в Чечне. Вам это о чем-нибудь говорит?
Кэти ответила, что не смотрит телевизор, и не читает газет.
— А что тогда вы делаете, если не смотрите телевизор, не читаете газет, не слушаете радио и, как сами мне поведали, не читаете книг? Чем вы заняты тогда?
— Я глажу белье, — сказала Кэти, — глажу и смотрю на море.
Она захлопнула дверь у зла перед носом, жить — значит быть все время на страже, чтобы оно никогда не проникло и не испугало ее. Жить — значит выключить все приемники, кроме схемы течения воды по трубам, она текла у нее на компьютере, контролируемая пятьюдесятью красными клапанами, чтобы при малейшей проблеме можно было переключить поток на запасной маршрут, закрыть один резервуар, открыть другой. Она всегда делала прививки детям, скупала все страховки, которые гарантировали ей защиту от любых несчастных случаев. Она даже подписала себя и Тони на страховку «от беспомощности»! Она считала, что одной только подписью в чековой книжке она защищает семью от всего, чего опасается, и даже того, чего и предположить нельзя.
Жить — значит, все остальное оставить на откуп злу. Прикормить его, как можно дальше отсюда. Несколько почерневших от бомбового удара вдов, пожертвовать парой-тройкой самолетов, принять как должное, что где-то на краю света социальный переворот поглотит пару тысяч костлявых человек. Жить — в конце концов, значит допустить, чтобы смерть склевала крошки на пороге ее дома, не расстроиться по поводу аварии, в которую попала дальняя знакомая, по поводу кончины старого соседа. Нужно отдать должное судьбе, которая пожирала мир вокруг, чтобы сберечь ее. Жить — значит сохранить мирное пространство между платанами, посаженными ее предками и ничего не испортить в этой части вселенной, которую она унаследовала, чтобы передать нетронутой следующему поколению в качестве образца подлинной чистоты и красоты. Жить — значит еле дышать, чтобы не испортить воздух. Жить — значит замолчать, не двигаться, и, сидя на берегу счастья, наблюдать за ним постоянно, чтобы оно вдруг не убежало.
— А зло само вломилось к вам в сад, — заметила судья, — Разрушило ваш дом, разбило семью, и ваши фотографии появились на первых полосах газет, которые вы не читаете, вас показали по телевизору, который вы не смотрите. Все вокруг в прямом эфире наблюдали, как вы ехали прямиком в тюрьму. Вы сами восстановили горе в правах, хотя гнали подальше от себя. Вы стали частью мирового зла, и где-нибудь на том конце света обязательно найдется женщина, которая делает все, чтобы защититься от вас, и искренне убеждена, что ваша история ее не касается.
25
Адвокату не давало покоя, что допрос принял слишком личный оборот. Судья могла прямо показать, что враждебно настроена по отношению к Кэти? Кому понравится, когда убийцы — из одного с нами мира, и что еще хуже, одного пола: выставляя себя на показ, они выставляют наши скрытые раны. С женщинами адвокат всегда опасался такого рода столкновений, как будто они в один прекрасный момент обязательно начнут копаться в застарелой личной обиде, не доведенное до конца дело с матерью, сестрами, дочерьми. Что в Кэти такого, что так выводило из себя судью? Почему она так презирала эту обычную женщину с порядочной судьбой? «Если бы еще из-за любовника, я бы поняла, — бросила она в порыве, — но из-за мужа…». Что такого могла она ей противопоставить из своей собственной судьбы в потоке зла, с которым они все боролись, адвокаты, судья, психиатры, в лавине лжи, несчастья, мнимых страхов? Чтобы подняться в глазах судьи, нужно отказаться от брака по плану и жизни по распорядку, и посвятить себя правому делу, как певцы, которые выходят на сцену только во имя борьбы со СПИДом, голодом, войной? Что такого сделала эта женщина, стремясь спрятаться от мирового зла?
— Вы действительно не читаете, не слушаете музыку? — продолжала судья.
Кэти сторонилась музыки, равно как и других источников эмоций. Она бы не хотела испытать боль, разочарование ради чего-то не существующего. Она считает, что вызывать чувства впустую не хорошо потому, что нечем будет защититься в момент реального несчастья. Она не хочет ни развлекаться, ни веселиться. Стремится заниматься только конструктивными делами, которые придают сил — теряется, ищет в глазах судьи помощь, которой нет, — спорт, например, — она считает, что спорт — занятие, основанное на консенсусе, или природа — природа — это хорошо, с этим никто не поспорит, даже судья. Или…
Адвокат попросил, чтобы допрос был завершен, тем более что таковым давно уже не являлся. Все с самого начала плохо сложилось для Кэти, нужно было срочно что-то предпринять. В коридоре он подождал, пока судья выйдет из кабинета и пошел за ней. Чересчур короткое платье и высокие каблуки. Он поймал себя на мысли, что она одевается, как в двадцать лет, как тогда, когда он поцеловал ее в кустах роз рядом с юрфаком, где он целовался со всеми однокурсницами на память.
Она ничего такая была, симпатичная брюнетка, но слишком предсказуема, боролась за правое дело, каковых было много в газетных статьях. Она также пользовалась репутацией высококультурной барышни, что отбило всякое желание пойти дальше. Она рассказывала ему тогда со слезами на глазах, как ходила на оперу «Травиата», и что у певицы был такой хрупкий голос, из-за чего смерть ее героини с самого начала была неминуемой. Она была не в его вкусе, но он знал, как такие устроены, потому что они были все одинаковые. «Cosi fan tutti!» — «Так поступают все!».
Он догнал ее будто случайно в лифте. Они спустили вместе на подземный паркинг.
— Есть люди, — сказал он ей, — которым не ведомы страсти трагедии, это — мишень для правосудия. Они барахтаются, оправдываются, врут, приспосабливаются. Все не могут быть героями, которые сражаются с мировым злом, музыкантами, которые способны проникнуть в глубь зла, судьями, адвокатами, врачами, которым удается исправить зло. Все не могут быть монашками, святыми отцами, солдатами, которые приносят себя в жертву мировому злу.
Он почувствовал, что она раздражена и не сдастся.
— Эта женщина — животное, — сказала она, наконец. — Такая чистая внешность, вся жизнь по распорядку, а за всем этим — коварный ум, который придумывает, организует, приводит в исполнение ужасающие вещи.
Они стояли на большой парковке дворца правосудия, он навсегда запомнит, на 4 уровне, стены синего цвета. Желтый глухой свет ламп и фоновая музыка вырвали их из реальности. Он чувствовал, что она искренне тронута, и, возможно, готова в порыве благородных чувств спасти обоих подсудимых. Поставить Джеффа и Кэти, и даже скорее Джеффа, чем Кэти, в один ряд с бедными афганскими детьми и чеченскими вдовами. Он представлял, как дрожит она от обиды за чеченских женщин, плачет над судьбой Травиаты, или наоборот, тронута Травиатой, и рыдает над судьбой чеченских вдов, все, явно, перепуталось в потоке сочувствия — единственной форме выражения ее чувств.
Он вдруг подумал: «Прения состоятся здесь, на проходе среди машин, под табличкой „ВЫХОД“».
