Эдуард Семенов - Допельдон, или О чем думает мужчина?
И вот я, как дурак, смотрел по всем углам комнаты, пытаясь увидеть что-то, что дало бы знак о том, что она, бабушка, здесь. Знака не было.
Но ночью я проснулся оттого, что почувствовал, что на меня кто-то смотрит. Я открыл глаза. А может, и не открыл. Вполне возможно, я посмотрел на мир сквозь прикрытые веки. Потому что того, кто стоял возле моей кровати, я не видел. Был только неясный силуэт. И в этом силуэте, каким-то шестым чувством я узнал ее, свою бабушку. Она стояла и смотрела на меня. Я хотел пошевелить руками, хотел разбудить спящую рядом жену, но не смог. Меня сковал такой ужас, что руки и ноги отказывались мне подчиняться. Только мозг лихорадочно вспоминал, что нужно делать в таких случаях. И, наконец, вспомнил, что недавно говорили на поминках. Если во сне является покойник, то нужно было сказать: «К добру или к худу!» И послушать, что он тебе скажет. Если «К добру!», то, значит, в будущем ждет тебя удача или успех, а если «К худу!», то…
Но надо обязательно сказать эту фразу, иначе покойник заберет тебя с собой. И я стал говорить эти слова, даже не говорить, орать, но про себя, потому что мои челюсти тоже не могли шевелиться. Силуэт наклонился ко мне как можно ближе, так что похолодел лоб, и, наконец, я услышал ответ: «Ничего не бойся!»
Потом я услышал, как хлопнула дверь в спальне — и я, наконец, проснулся. Мышцы дрожали и были ватными, но уже подчинялись мне, я смог пошевелить рукой и растолкать жену.
С того момента я точно знал, то, что находится там под могильным камнем на кладбище, это не моя бабушка. Моя бабушка была где-то в другом месте. Возможно, буквально рядом, за спиной, стоит только резко повернуть голову назад. Об этом я тоже вычитал в какой-то эзотерической литературе. И скажу честно, какое-то время, неделю или две, с периодичностью раз в час, а может, и чаще, как идиот, дергал головой назад, пытаясь увидеть её.
И, конечно же, ничего не видел. Только нервный тик заработал…
Представление о смерть для современного человека складывается из многогранной пестрой мозаики, которая поступает в его мозг через многочисленные газетные статьи, телевизионные передачи, эзотерическую и православную литературу, через суеверия старших, и в результате он никогда не бывает готов к смерти. Она всегда приходит внезапно и неожиданно. И не важно, чья это смерть: твоей собаки, близкого родственника или любимой канарейки жены.
Вот и я сейчас стоял на перекрестке, смотрел на проплывающие над головой облака, на яркое уже начинающее припекать солнце и думал, что я должен буду делать, когда приду на дачу и увижу неживое тело своего пса. Есть ли у него душа? Смотрит ли она на меня? И если да, то из какого угла? Ждать ли мне сегодня ночью ее появления? И что надо будет говорить в таких случаях?
Все сомнения развеяла моя матушка, женщина глубоко религиозная, а потому практически никогда не сомневающаяся. Когда я пришел на дачу, меня ждала уже приготовленная лопата и двухколесная тачка. Не дав мне опомниться, она помогла мне сломать будку. Тело пса уже задеревенело, и его невозможно было вытащить через выход. Сделав это, я действительно увидел стеклянные глаза Графа, но и это не вызвало во мне никаких эмоций. Бабка, моя мать, мы все в доме иногда так ее называем, потому что она действительно уже бабушка для моего сына, принялась быстро-быстро творить какую-то молитву и окроплять собаку святой водой.
Я удивленно посмотрел на нее и не смог удержаться от ехидного вопроса.
— А как же представления православной религии о том, что душа есть только у человека?
— Да иди ты! — махнула мать своей щеточкой, намочив мое лицо. — Не болтать, давай подгоняй тачку поближе. Он тяжелый я его одна не подниму.
На самом деле тело пса было нетяжелым, в последнее время Граф уже много болел, поэтому ел мало. Оно было «неудобным». Одному человеку действительно несподручно было грузить тело собаки на тачку, а вдвоем мы справились с этим легко. Мать взяла за передние лапы, я — за задние. Раз — и готово. И снова никаких эмоций. Как будто какой-то кусок баранины. Вот именно, мясо. И больше ничего.
Мы отвезли Графа к дороге, в лесочек. Я выкопал яму. Не глубокую, но достаточно широкую. Мать застелила ее дно мешковиной, потом мы опустили на нее нашего старого пса, и снова накрыла его дерюгой. Пока я засыпал яму землей, мать, не переставая, читала молитву. И как только я закончил, она еще раз окропила место последнего пристанища нашего пса водой, произнесла: «Аминь!»
И мгновенно переключилась на другую тему.
— Ты брата давно не видел?
«Брата? Ах да, у меня еще ведь есть брат! Младший!»
— Давно, а что?
— Он должен был тебе позвонить?
— Зачем?
— Да отец снова играть начал?
О родителях
Честно говоря, для меня было весьма неожиданным. Не то, что отец опять начал играть. Он этим занимается с переменным успехом уже лет десять. Для меня стало неожиданностью, как быстро моя мать переключилась с одного на другое. Еще минуту назад слезу горькую роняла над могилой, а тут уже вроде и забыла об этом.
Я, положа руку на сердце, не умею так, поэтому никак не мог уловить смысла слов. Да еще пока махал лопатой, успел содрать себе мозоли на ладонях. Они нещадно саднили и мешали сосредоточиться.
— Играть? Во что?
Мать всплеснула руками.
— Как во что? Да в этих! Одноруких бандитов! Будь они неладны!
Мать всплеснула руками и запричитала: «О господи, и за что мне такое наказание!»
Я смотрю на мать, на ее руки, потом на свои руки и тут же в моей голове проносится мой любимый «Допельдон». Причем не в том смысле, что «не упоминаю, всуе…», а в том, что я вспоминаю, что, наверное, забыл выключить дома тостер. В голове очень четко отложился момент, как я опускал хлеб в этот аппарат, но то, как он выскакивал, совершенно не помню. И это начинает меня нервировать.
Или не это?
По крайней мере, успеваю порадоваться за то, что мое слово никак не связано со смертью. Оно ведь не разу даже не пыталось прорваться через мое сознание, пока я думал о Графе.
Пока мы идем назад на дачу, пока я убираю лопату в сарай и ставлю на место тачку, мать успевает рассказать мне о том, что отец уже два раза не ночевал дома и один раз не приносил домой получку. Мать так и сказала: «Получку!»
— И как он это объясняет?
— Говорит, что подменял кого-то на работе?
— А деньги?
— Сказал, что в милицию забрали.
Глубокомысленно качаю головой. Нет, тостер определенно не дает мне покоя.
— И с чего ты решила, что он играет?
— Да вот, недавно штаны стирала и нашла в заднем кармане.
Мать достает из кармана передника небольшой желтый кругляшек с надписью «BONIK». Жетон игрового клуба. «Да, уж. Отец так и не научился прятать улики!»
— А домой трезвый приходит? — переспрашиваю я, разглядывая жетон.
— Трезвый и злой, как собака! — мать снова переходит на слезный тон и орет, орет на меня постоянно.
Вообще-то, крик это нормальная для родителей форма общения. Я вообще не помню, чтобы они когда-то говорили друг с другом спокойными голосами. Даже странно, как они могли прожить столько лет вместе. Но прожили же, вот что удивительно. И меня с братом на ноги поставили. Поэтому пропускаю причитания матери мимо ушей и на всякий случай переспрашиваю: «А может, это он того, налево бегает?»
— Да, что ты, что ты, это не по его части, а по твоей, — мать пристально смотрит на меня.
Выдерживаю ее взгляд, не моргнув, и тут же понимаю, что на самом деле меня больше беспокоил не тостер, а то, что раз уж мы с ней вместе, можно сказать «один на один», то она обязательно должна была мне задать этот вопрос. Что, собственно, и произошло. А тостер, это так предлог, чтобы…
Увожу разговор в сторону:
— А брат-то зачем мне должен звонить?
— Ну попросить тебя с отцом поговорить.
— Да? А сама что не могла?
— Да тебе не дозвониться.
Удивляюсь, потому что телефон у меня всегда включен, но спорить на эту тему бесполезно, потому что знаю, мать скорее позвонит брату, своему младшему сыну, чем мне. Почему? Это сложный вопрос. Поэтому не углубляюсь и спрашиваю.
— С какой стати отец должен меня послушать?
— Было ведь. Слушал?
Мать намекает на то, что однажды, по молодости, я так сильно накостылял отцу за его непрекращающиеся пьянки, что он действительно на какое-то время бросил пить. Что было, то было! Но тогда я был молодой, глупый и ничего не понимал. Сейчас моя точка зрения по поводу применения грубой физической силы несколько изменилась, но, чтобы не расстраивать матушку, говорю ей.
— Хорошо, поговорю с отцом, как увижу его. Но ничего не обещаю.
Мать, добившись своего, успокаивается и начинает уговаривать меня позавтракать. Отказываюсь, потому что на самом деле времени уже в обрез. Да еще этот тостер! Надо все же забежать и проверить. Но мать уже не настаивает. Она знает, что я все равно не буду завтракать. Провожает меня до забора дачи и уже на пороге снова задает несколько каверзных вопросов:
