Иван Колпаков - Мы проиграли

Я просто хочу удостовериться, что между нами нет недоговоренностей.

Я, вроде бы, становлюсь фаталистом.

А от этого, набоковского, у меня все внутри так, словно я выпил поминальные сто грамм самогона и не закусил:

Я чую: ты ходишь так близко,Смотришь на спящих; ветер твой нежный целуетмне веки,Что-то во сне я шепчу; наклонись надо мной и услышишьСмутное имя одно, – что звучнее рыданий, и слащеПесен земных, и глубже молитвы – имя отчизны.

Мое раннее детство, ныне несуществующее, и оттого особенно существенное, отражающееся в лужах памяти безмятежными ванильными шарами облакообразного мороженого, было восхитительно счастливым. Грядущее, неотвратимо наступающее цунами перемен еще только зарождалось где-то на дне морском; ровная гладь поверхности, как чрезмерно заботливая мать, скрывающая редкие приступы безумия единственного ребенка, ничем не выдавала первые толчки землетрясения. Какое же сильное охватило меня удивление, когда неожиданный революционный поток подхватил моих домочадцев вместе с их скарбом и понес в неизвестность по такому же безумному маршруту, коим спасаются от бега быков испанцы в своих дурацких шляпах и грязно-белых рубахах, с искаженными от паники лицами. Я, точно ангел, стоял посреди этого ужаса, Армагеддона, и волна жалела меня, пока я силился сориентироваться, за чью же руку хвататься, а глубоко в душе наивно верил в то, что происходящее мне снится. Накрывшие нас всех с головой перемены смыли остатки детства: отчаянные переезды, разменянные квартиры, противостояние матери с сестрой, бестолковые подпрыгивания отца – поначалу все это казалось игрой, но я пропустил момент, когда сердцем почуял, что (не трагедия, но) драма разыгрывается с нами – действительно с нами, т. е. и со мной в том числе. После этого осознания, явившегося в мой детский счастливый мир с милосердной неспешностью, собственно детства уже не существовало.

И только летние месяцы, которые я коротал в Куеде, не обращающей внимания на взбесившийся мир, блаженно обрекшей себя на консервацию, и, как оказалось, медленную смерть, эти месяцы оставались анклавами подлинно детского, неотчуждаемого и, как видится теперь, самого лучшего моего багажа из того, что бережливая и сильная память сумела вытащить из прошлого. Поначалу я сопротивлялся своим отъездам к родителям отца, в ненавистную деревню, обожающую семейные походы за грибами и ягодами, колхозными, коллективными методами высаживающую, пропалывающую, пожинающую свой огород – храм неистребимых аграрных плодородных культов. С каждым годом, однако, я обнаруживал в своей голове неиссякаемый источник идей, помогающих легально избегать садово-огородных работ и обеспечивающих наилучшие условия для изучения детской отцовской библиотеки в тишине и покое дедовской квартиры. Я отчаянно противился тому, что не любил – сбору колорадских жуков, прополке, сушке лука и прочему. Непослушание мое иногда находило понимание у взрослых, а иногда, напротив, вызывало в трудолюбивой бабке гнев. Поэтому когда меня, как и остальных моих малолетних двоюродных родичей, приговорили к выкапыванию картошки, я ловко взял на себя неприятное для взрослых, но такое сладостное для детей обязательство бороться с прыгающими по всему участку, наглыми, жирными, буро-желтыми жабами, которых я бережно брал на руки и относил за ограду. Дядька мой, в то же время, недоволен был моей работой не столько потому, что я выполнял ее недобросовестно, сколько потому, что он обнаружил помимо жаб иных неприятных вредителей – кротов. В один прекрасный момент уборочных работ он вдруг крякнул, замахнулся вилами и ударил со всей мочи в землю – я вижу эту картину очень явственно – а потом победно вскинул вилы, на которых висела тушка крота. Помню, как лоснилась его великолепная черная шубка, и как чудовищно из-под нее виднелось исподнее – стыдливо выпавшие наружу лилово-багряные внутренности. Мертвого зверька, еще некоторое время назад пожиравшего семейный картофель, дядька перебросил теми же вилами за ограду. Крот лежал посреди дороги несколько дней, неестественно распластавшись, пока его не сметали черви.

Чаще же мне удавалось избежать этих зверств – я запирался в комнате отца, приоткрывал простыню, накрывающую стеллаж с книгами, и на многие часы погружался в чтение. Другим моим «деревенским» увлечением стали бабочки и жуки – страсть к их поиску, умерщвлению и хранению произрастала из тома всемирной энциклопедии, посвященного энтомологии. Я соорудил себе сачок из проволоки и медицинской марли и прыгал с ним вокруг естественных и искусственных клумб с полевыми цветами. Иногда я ловил бабочек в подъезде, где они, прижатые обстоятельствами к нагретому солнцем, тусклому от жирной паутины стеклу, бились с нежным стуком, полные надежды на свободу и счастье. Тут я и хватал их, златокрылых, за тельца, на месте же – довольно грубо, на подростковый манер – ломал указательным и большим пальцем хитиновую грудь. В иной раз я обнаружил на грядке с огурцами целое семейство жуков-носорогов и посвятил целый месяц их изучению. Как убивать жуков – в энциклопедии не было написано, оттого я, подобно невидимому демиургу, терпеливо ожидал их стихийной смерти, чтобы утащить на свои райские поля, разложить их на ватных перинах в маленьких спичечных гробиках. Это энтомологическое увлечение, в конечном счете ни во что не вылившееся, преследовало меня и в городе, где я, не натешившийся в деревне, пытался отыграть свое на несчастных стрекозах. Но стрекозы, при всей их внешней медлительности, не склонны к самолюбованию – и, едва зачуяв опасность, спасаются бегством с нечеловеческой скоростью. С такой же скоростью в городе от меня ускользало и детство, а его место занимало пока еще неловкое чувство собственной исключительности, а точнее, выдаваемое тогда за исключительность ощущение слишком ранней взрослости.

Меня до сих пор иногда мучают неглубокие ночные кошмары – те бьющиеся о стекло бабочки, которых я с детской непосредственностью умучил. Моя энтомологическая лихорадка не закончилась изготовлением сачков – я купил еще и микроскоп, украл булавки и поролон, соорудив планшет для хранения насекомых. Было это году в 1995-м. Я основательно подготовился к поимке крылатых небесных служек, которые разбрасывают за собой золотую пыльцу, как невесты Диониса в райском загробном саду – полураскрытые букеты лилий и съеженные комочки полевого клевера. Все зыбко, мир – не цветастый атлас, а бледно-голубая контурная карта. Погоня за бабочками в ускользающих, исчезающих переулках бестелесного детства – эссенция отсутствия, мираж, закатная дымка над розовеющей вдалеке Камой. Из этих кусочков смальты я пытаюсь сложить мозаику своей жизни – и пазл оказывается чрезвычайно сложным. Не в силу того, что нет ясности по поводу всей картины или утерянных ее элементов. Нет, сами элементы представляют собой столь тончайшую, полупрозрачную взвесь, похожую даже не на ту материю, из которой скроены крылья бабочек, а на пыль, которая парит в воздухе по всей замысловатой траектории их полета. Действия мои, колдовские, – чистая, ненаучная алхимия. Мир – не цветастый атлас, а бледно-голубая контурная карта.

Июль – капель сентиментальный дней, журчащая капель. Позавчера ночью открыл настежь балконные двери и окна на кухне, рассчитывая на сквозняк. Долго не мог уснуть – слушал, как неровно звенит в углу маленький комарик, единственный выживший после катастрофы: «Москитол» – по-прежнему самый эффективный яд. Вскоре затих и он, но по следам его трепещущей смерти сновидения не явились. Зато пошел дождь – отвесной стеной, косящий высокую траву перед моими окнами. Воображение рисовало потоки мутноватой воды, подпрыгивающей на камнях, бегущей в сторону лога, в кромешную темень. Фонарь погас, в зернистую темноту комнаты проникли запахи дождя. Покойная бессонница – в мятых простынях моих не было сна, нет, и не будет никогда.

Вчера – воспоминания, до слез в глазах, плоско глядящих в пупырчатую стену, на тени, отражающие силуэты деревьев за окном. Как жил я эти полтора года? В них так же плотен ряд событий, как плотен ряд сигарет в свежей, только открытой пачке. А я – бесплотный – приговорен к жизни в самом себе, и только смыкающиеся, сияющие во тьме круги воспоминаний наполняют это заключение неуловимым смыслом, который делает меня одновременно и несчастным, и счастливым.

Омерзительное, кстати, словцо – «самореализация», одновременно похожее на «сдать товар под реализацию» и на онанизм.