Мариуш Щигел - Готтленд
Пан Важный
Кладбище в районе Мотол похоже на деревенское: небольшое и уютное. Оно расположено на холме, среди деревьев, и, если повернуться спиной к маленькой часовенке, можно легко позабыть, что внизу раскинулся полуторамиллионный город.
Директор кладбища и могильщик в одном лице как раз ужинал, когда в его домик, размером не намного больше склепа, постучались три женщины и мужчина. Было темно. Наверное, он удивился: кто же приходит искать место на кладбище в такую пору?
— Я объездила весь город и нигде не могу похоронить мужа, — произнесла старшая из женщин.
Все они выглядели уставшими. С утра ходили по кладбищам, и везде им говорили, что город уже не принимает новых усопших.
Могильщик посмотрел на них с подозрением:
— Как это, объездили весь город?
Они ничего не ответили.
Зарычала собака, словно почувствовав напряжение.
— А от чего он, собственно, умер? — спросил могильщик, удивленный их молчанием («Мы молчали, как нашкодившие дети», — вспоминает сегодня вторая женщина.).
Мужчина, сопровождавший женщин, вынул из кармана бумажку. Могильщик посмотрел на предъявленный документ. Прочитал диагноз, возраст покойного (сорок два года), перевел взгляд на печатные буквы фамилии — и все стало понятно. Он со свистом втянул воздух в легкие и, отдав справку обратно, сказал:
— Мне, правда, очень жаль, но мое кладбище трещит по швам…
— Боже, это уже восьмое кладбище… — отозвалась одна из женщин.
Могильщик посмотрел на нее:
— …Хотя есть тут у меня одна могила. Для себя оставил.
Он взял в руки фонарик и свистнул собаке.
— Пойдемте, я покажу вам, какое это красивое место. Под деревом. По соседству лежат очень достойные люди. Моя фамилия Важный, поэтому я не мог выбрать себе абы что.
Пожилая женщина заметно обрадовалась и, желая предупредить его вопрос, произнесла:
— Естественно, я обещаю, что мы не станем хоронить его днем. А ночью такие похороны никому не помешают.
Они пришли к месту, которое выбрал для себя пан Важный.
— Красиво, верно? — сказал могильщик гордо. — Лучшего участка ваш муж и сам бы себе не выбрал, — обратился он к пожилой женщине. — Берете?
— С удовольствием, — ответила та. — Но… а как же вы?
— Я уж как-нибудь разберусь. Для могильщика всегда найдется местечко. Единственная выгода от этого невеселого ремесла.
— Писательство — тоже не особенно веселое занятие, — заметил мужчина.
Диагноз
Диагноз гласил: рак толстой кишки. Покойный не подозревал, что у него опухоль. Более того — был уверен, что ее нет.
Всю свою жизнь он больше всего боялся рака, так что, когда ему удалили желчный пузырь, попросил врачей полностью его обследовать — нет ли где злокачественных новообразований.
Врачи провели обследование и ничего не обнаружили. Он лежал в лучшей больнице в стране, ошибки быть не могло, — считает семья. Болезнь пришла месяц спустя.
Он возбужденно ходил по дому и говорил: «Нет у меня рака!»
Ровно за одиннадцать месяцев до смерти, 21 марта 1970 года, он был в превосходном настроении. Прочитал в газете, что вечером по телевидению покажут посвященную ему программу. Звонил знакомым и говорил: «Сегодня будет мой бенефис». Только не поинтересовался, кто эту программу подготовил и почему он сам до сих пор об этом не знал. Но ему приятно было думать, что, возможно, это сюрприз к юбилею его творческой деятельности. Ведь его буквально обожали. У него на родине есть такое выражение: — «любимчик народа». Он как раз и был таким любимчиком.
В телевизионной программе значилось только название: «Свидетельства с брегов Сены — о писателе и сценаристе Яне Прохазке».
Шампанское
Купили шампанское, жена приготовила замысловатые бутерброды. «Бутылка уже охлаждается», — сообщил он радостно в трубку знакомому. «И вообще все это очень приятно, а к тому же, представь себе, у меня нет рака», — шутил Прохазка. Они с женой и дочерьми уселись перед телевизором. Был так называемый «прайм-тайм».
Через час программа закончилась.
Нетронутая бутылка шампанского стояла в теплой воде.
Они не съели ни одного бутерброда, утром дочь выкинула их в мусорное ведро.
Ян Прохазка молча сидел перед телевизором и смотрел на выключенный экран. Кто-то подслушал его частные разговоры с приятелем, записал и пустил в эфир.
Никто не произносил ни слова, только обескураженный писатель повторял одну и ту же фразу: «Это был мой голос, но… голос был мой, но я этого не говорил».
Раздался первый телефонный звонок. Трубку сняла жена. Какой-то человек срочно требовал пана Прохазку.
— Ты, грязная свинья, — начал он, — наконец-то мы узнали, кто ты на самом деле.
— Мерзкая бесстыдная двуличная потаскуха. На людях изображаешь одно, а дома — другое, — узнал писатель из следующего телефонного разговора.
Видимо, тогда — по словам дочери — его сломленная душа послала телу сигнал, и пошел необратимый процесс.
Младшая дочь, Ива, думала, что это худший день в истории семьи. Но она ошибалась.
На следующий день по радио начали передавать записанные тайком частные разговоры Яна Прохазки. Семичастный цикл передач шел две недели.
С опозданием в один день эти разговоры публиковала на своих страницах самая крупная газета.
Счастье писателя
Любимчиком народа он стал весной.
Эту весну подготовило лето предыдущего года. В июне 1967-го состоялся съезд Союза писателей. Вступительную речь произнес первый секретарь ЦК правящей партии, ответственный за культуру: «В такой момент, — заявил он, — мы должны укрепить наш союз с СССР».
Еще он выразил надежду: «Партия ждет, что вы сформулируете критерии социалистической литературы».
Писатели, хотя Сталина давно уже не было в живых, в очередной раз должны были публично подтвердить, что искусство — не любовь, а классовая борьба.
Никому, наверное, и в голову не могло прийти, какие события разыграются в ближайшее время.
Сначала слово взял автор романов и соцреалистических стихов, которые он продолжал писать даже после смерти Сталина, а в партию вступил, будучи еще гимназистом.
Внезапно, как бы вопреки здравому смыслу, он процитировал слова из письма Вольтера Гельвецию: «Я не согласен с вашим мнением, но готов жизнь отдать за то, чтобы вы смогли его высказать».
— Эта замечательная фраза, — сказал партийный писатель коллегам, — является основным этическим принципом современной культуры. Тот, кто хочет вернуться во времена, когда этого принципа еще не было, опускается до уровня средневековья. (Это был Милан Кундера.)
Зал, — как вспоминают очевидцы, — остолбенел, а лысый первый секретарь, требовавший крепить союз литературы с СССР, поджал губы.
На фотографиях со съезда четыреста с лишним писателей сидят за столами в одних рубашках. Они сняли пиджаки и бурно жестикулируют.
В самом конце, на третий день, с речью выступил сын моравского крестьянина, агроном по образованию, выдающийся сценарист, член идеологической комиссии ЦК Коммунистической партии Чехословакии Ян Прохазка. Он так верил в коммунизм, что родители, придя в ужас от его убеждений, даже не приехали к нему на свадьбу. Он много писал, но первые сценарии критика оценивала как «лишенные полета». Вот уже восемь лет он — штатный сценарист киностудии «Баррандов». Там в его душе и произошел творческий переворот. Он понял, что не всякий сценарий должен быть назидательным и что схематизм убивает любое творчество. В течение десяти лет ежегодно по его сценарию снимался один фильм, иногда два. Чаще всего режиссером был Карел Кахиня, один из создателей чешской «новой волны» в кинематографе, преподаватель Агнешки Холланд в пражской киношколе.
— Писатель, — сказал на съезде Прохазка, — одновременно разделяет боль со страждущими и радость со счастливыми.
По залу прокатилась волна шепота.
Другие члены ЦК, даже если и занимались литературой, не были столь красноречивы.
— Мы — братья всех, кто исповедует любовь, ибо наше оружие — это прежде всего сердце, — добавил Прохазка.
Историки пишут, что первый секретарь, покидая зал, прошипел: «Вы всё проиграете…» Однако очевидцы утверждали, что он выразился похоже, но не совсем так. «Вы всё просрете», — сказал он.
Весна (продолжение)
Так начался процесс брожения, финалом которого стала упомянутая весна. Съезд писателей и поэтов встал в оппозицию к партии. Система вскормила собственных могильщиков.
— В чехословацкой партии было много порядочных людей, которые пришли в ужас от того, что они натворили, — сказал по прошествии тридцати лет тот же мужчина, который объяснял на кладбище пану Важному, что писательство столь же невеселое занятие, как погребение покойников.
