Поль Моран - Парфэт де Салиньи. Левис и Ирэн. Живой Будда. Нежности кладь
Пошатываясь от слабости, он встал на ноги. Любовный азарт, страх и наконец упрямство, которое, столкнувшись с препятствиями, только крепнет, придали ему сил. Его шаг стал тверже, и он, сообразив на ходу прихватить с собой набитую провизией солдатскую котомку, смог дойти до Лесного порта. В порту громоздились теперь уже никому не нужные деревянные брусья с южных островов, ранее предназначавшиеся для самых тонких облицовочных работ: для хрупких деревянных мозаик, для паркета и панелей в богатых домах. Тут были гайанские амарантовые деревья, атласные плюмерии с Маскаренских островов, розовое дерево с Молуккских островов, фанера, изготовленная из кампешевого дерева. И хотя теперь уже было маловероятно, что к ним когда-либо прикоснется рука мастера, брусья не поддавались гнили, лишь кое-где потрескались, распространяя вокруг себя мускусный запах.
В Нанте Тенсе с трудом удалось сориентироваться: миновав Счетную палату, он затем прошел, стараясь держаться на некотором отдалении, мимо ярко освещенного особняка Бизар, где жили важные особы — он узнал его по устным описаниям, — и пересек Винный рынок. Едва передвигая ноги, он побрел вдоль острова Фейдо. Силы оставляли Тенсе: лишь ночная прохлада помогала ему держаться на ногах. Он не обращал внимания на особняки финансистов, экспортеров пряностей, торговцев неграми, которые со своими балконами, поддерживаемыми кариатидами, казались настоящими дворцами. В прежние времена их охраняли старые отставные военные, прозванные в честь их бывшего полка швейцарцами. Сейчас здания были пусты, черны, всеми покинуты, словно над ними тяготело проклятие, — и они действительно были прокляты, ибо жить в них теперь означало умереть.
Издалека Тенсе заметил на Театральной площади нескольких республиканских гвардейцев в форме. Опасаясь встречи с ними, он бросился в сторону и свернул на параллельную улицу, где были повалены все фонари. Погруженная в темноту, она, как черная щель, выходя на набережную, разрывала цепочку ярко освещенных фасадов с греческими фронтонами. Едва он проскользнул сюда, как услышал хриплые голоса, говорившие по-немецки; «синие» эльзасцы и тут останавливали и обшаривали выходившие из домов тени.
Тенсе ощупал стену, ища какое-нибудь углубление, чтобы вдавиться в него, но его рука наткнулась на некий выступающий объемный предмет: это был корявый и узловатый, как канат, ствол старой глицинии. Покрытая бугристыми старческими наростами, она походила на генеалогическое древо старинного здания. Глициния, закрывая своими ветвями и горизонтальными разветвлениями весь фасад, поднималась до самых мансард. Тенсе обхватил ствол руками и с трудом подтянулся вверх, в густую листву, откуда свисали гроздья плодов с запахом ванили. Там он застыл неподвижно, пока под ним не прошли шестеро майенцев. Он слышал, как солдаты с рейнским акцентом говорили о паспортах.
Тенсе вскарабкался на выступ под окном мезонина и бросил взгляд внутрь через грязное стекло: ни звука, ни света. Фасад по всей своей длине пребывал в темноте и запустении. Тишина вновь поглотила улицу… Он коснулся окна с выбитыми стеклами, и вдруг у него закружилась голова. Обессиленный, он перегнулся через подоконник, нырнул вниз и кубарем покатился в комнату, более черную, чем дно чугунка, свалился на паркет, затрещавший под тяжестью его тела.
Когда он пришел в себя, туманная заря освещала комнату, скорее всего, бельевую, так как вокруг стояли большие высокие шкафы. Тенсе с любопытством рассматривал эти сооружения. Где он очутился? Он ничего не помнил; хотел было встать, но не смог. Тогда он сел, удивившись тому, что ощущает такую большую слабость. Тело его исхудало, а конечности распухли. Как он здесь оказался? Он не мог этого вспомнить, мысли его смешались, и он снова впал в забытье.
Несколько часов спустя Тенсе пришел в себя. Он чувствовал себя лучше и бодрее. Память возвращалась к нему, и он попытался сообразить, что же с ним произошло. Однако вспомнить удалось немногое: как он карабкался по глицинии, как прыгнул в окно с выбитыми стеклами. Вот и все, больше ничего. У него, должно быть, из-за раны начался сильный жар, и он впал в беспамятство. Тем не менее, он ел и пил, поскольку, как он потом обнаружил, котомка опустела. Очнувшись, он нашел в ней лишь крошки сухого козьего сыра. Тогда он рискнул покинуть свое убежище.
Бельевая выходила в коридор. Держась за стены, Тенсе дошел до черной лестницы и спустился на кухню. Судя по обширным размерам служебных помещений, он, очевидно, попал в один из тех прекрасных нантских особняков, которые освещались когда-то множеством свечей, были наполнены слугами в ливреях и посещались именитыми гостями За кухней с двумя печами шли помещения для разделки мяса и хранения фруктов, хлебохранилище, пекарня, разного рода кладовые. Когда-то отсюда наверх на больших подъемниках, подобных тем, что используют для установки декораций в оперном театре, поднимались куски говядины, рыба, плавающая в белом масле, и самые затейливые соусы. Теперь же ничего из той прежней кулинарной роскоши здесь не сохранилось, кроме разве что запаха подгорелого сала да фруктовой плесени. Сквозь подвальные окна в помещение проникал скудный свет. Каким-то чудом вся кухонная утварь осталась на месте; котелки для тушения мяса и медная посуда для варки рыбы, поддоны для мясного сока и шампуры, супницы и чайники, сковороды и дуршлаги — все это выстроилось в ряд на полках, висело на крючках или на рейках над кухонной плитой.
— Умирать от голода в таком окружении! — вздохнул Тенсе.
Тщательно обшарив пустые комнаты, он в конце концов обнаружил за кухней, возле собачьих конур, большой мешок с остатками риса с Антильских островов, из которого сделал месиво, размочив его в холодной воде, — разводить огонь, хотя у него и было огниво, он не решился. Ему хотелось заглянуть и в другие помещения, но все двери, ведущие из подвала, были заперты на засов. В окно ему был виден парадный двор, облицованный плитками, скованные цепями тумбы, стоящие полукругом, окна, закрытые решетчатыми ставнями в виде крыльев ангела.
Кому же мог принадлежать этот прекрасный особняк? Скорее всего, какому-то эмигранту.
Тенсе вновь поднялся в бельевую. День тянулся медленно; скуки ради он стал открывать все двери и дверцы, вдруг почувствовав детский интерес к закуткам, гардеробу, закрытым комнаткам, потайным ящичкам, ко всему, что могло скрывать какую-то тайну… В лицо ему пахнуло затхлостью. Он сбросил на пол кипы белья, скопившегося на полках: кружевные покрывала, простыни с гипюром, отороченные валансьенским кружевом наволочки, скатерти из камчатой ткани с изображенными на них сценами суда Соломона, наматрасники, банные полотенца, простыни для кровопусканий… Потом умял все это, словно кабан, делающий себе логово из веток. От скуки он принялся считать белье, как заключенный, пересчитывающий камни своей темницы, и насчитал семь дюжин салфеток и двести пар простыней из ирландского льна. Почему же все-таки этот особняк пощадили? И долго ли его не будут грабить?
Тенсе задавался вопросами, сколько еще времени он сможет здесь скрываться, лежа вот так на этой кружевной постели и питаясь рисовым месивом. Как вандеец он понимал, что если Вандее не удастся соединиться с Бретанью, война на западе будет проиграна. Нант клином врезался между двумя провинциями; этот город господствовал над Луарой. К несчастью, Нант принадлежал республиканцам, и взять его было нелегко.
Во всяком случае, Тенсе не оставалось ничего иного, как выждать, стараясь любой ценой продержаться как можно дольше, днем скрываясь в этом покинутом особняке, а ночью бродя по улицам в поисках какого-нибудь знака, какой-нибудь случайной встречи, которая могла бы вывести его на след Парфэт де Салиньи. В тот же вечер Тенсе, неприметный в своей якобинской куртке и колпаке, вышел через маленькую дверь для прислуги, которая была заперта изнутри, и, захватив с собой ключ от нее, отправился бродить по городу.
Он всматривался в лица жителей Нанта. Мимо него шли торговцы мидиями, ловцы сардин, департаментские волонтеры, почетная гвардия Конвента, посланная для подкрепления из Парижа, прибывшие с границ солдаты, украшенные султанами делегаты от департамента Сены, армейские комиссары с трехцветными плюмажами, гусары, кровельщики, баульники, которые везли на тележках сундуки с захваченной солдатами Конвента добычей, негры, креолы, испанцы — все пламенные патриоты. Затрудняло поиски то, что Лу не осмеливался произносить имя де Салиньи и выходить на самые многолюдные и оживленные улицы, чтобы какой-нибудь патруль или ревностный санкюлот не задал ему затруднительные вопросы. Помочь ему мог лишь случай: слово, услышанное на ходу, неожиданная встреча с каким-нибудь земляком, например, слугой из Юшьера, а то и с самой Парфэт… При одной только мысли об этом его сердце билось сильнее, и он спешил продолжить свой путь по городу.
