Н. Денисов - Арктический экзамен
Было по-зимнему тепло, и ветерок, наскакивающий порывами, не ветерок — дуновение, ласкал прокаленные на морозе щеки, будил воспоминания о других субботах, каждому памятных своими ощущениями, томливыми и праздничными, чище которых не придумала еще русская душа. Распарив на горячем полке натруженное тело, ухайдакавшись до помутнения рассудка, долго приходит в себя мужик на приступочках прохладного предбанника. Но сейчас этот миг еще не настал. Еще горьки дымы, еще не подоспел тот особенный дух выстоянных бань, когда по одному этому духу определяют, что бани поспели и надо катать деревянными вальками чистые мужнины кальсоны да поплескать на каменку несколько ковшей воды, чтоб окончательно выгнать остатки синеватого угара.
Топила свою баньку, скособочившуюся неподалеку от Батраковской, Матрена Ерохина. И, ранехонько управясь на ферме, но припоздав, — видно, прихватила еще часок молодого сна после утренней дойки — шла с коромыслом к проруби Галя, когда Витька уж в который раз нырнул в горький едучий дым с полными ведрами.
Лохмач по неопытности долго не мог разжечь поленья, спалил кучу бересты, пока не сбегал за бензином, отцедив от моторчика лебедки со стакан, да не опалил себе шевелюру, когда пламя кинулось навстречу поднесенной спичке. Но Лохмач не горевал.
— Галя, — кричит Лохмач, торопясь через огород с новой охапкой дров. — Спину приходи потереть. Галя-я…
Девушка не ответила, только погрозила издали рукавичкой. Свернула к проруби, зачерпнула ведра и, подняв на плечо коромысло, увидела Витьку. Он шел навстречу.
С того дня, когда Толя вместе с Чемакиным увезли на рыбзавод порубанный невод, Витька сторонился Галины. Он и сам не знал, зачем это делал, но, отметав с возов сено, торопился отогнать коня во двор к Никифору. Галя, если случалось ей быть на ферме, заслышав голоса парней, поправляла светлую прядку, выбегала навстречу. Зубоскалила с Сашкой Лохмачом — тому только дай позубоскалить, Лохмач скатывался с воза, ловил девушку, с визгом катал по сену. Галина с хохотом отбивалась, звала на помощь почему-то Володю: «Володя, ой, Володя, помоги! Оттащи его, дьявола, защекотит!»
Володя долго соображал, лез за папиросой, в близоруких глазах его искрилось недоумение.
Лишь позавчерашним вечером, когда Витька зашел в запарник отогреть руки, нечаянно встретился с Галиной один на один. И опять тогда пронзительно и сладко оборвалось сердце, и он чуть было не задохнулся от прикосновения ее рук, которые растирали ему щеки. И еще он запомнил, как обиженно отошла Галина, когда он грубовато отстранился от близких губ.
И вот он идет ей навстречу, бесшабашно размахивая ведрами, и она приостановилась, смотрит, уступая узкую тропинку, стоит под тяжестью полных ведер, яркая на белом сугробе. И глаза ее из-под белых, но длинных ресниц зовут чуть насмешливо: ну, смелей, миленький! И губы, тронутые улыбкой, кажется, произнесут опять: «Миленький!»
Но Витька не видит еще этой легкой усмешки, как и не слышит хруста волглого снега, — того снега, что среди зимней оттепели годится для игры в снежки.
Витька подходит вплотную, произносит невнятно похожее на «Здравствуй, Галя», протискивается к проруби.
— Что торопишься? Постой.
— Толя еще не приехал! Приедет, наверное, завтра.
— Фу, какой ты, Витя. Знаю, что не приехал. А ты опять рассердился?
— Что мне сердиться? Могу, как Лохмач, спину пригласить потереть.
И тут он услышал похожий на стон выдох Галины. Крепкая фигура ее надломилась, и она, тяжело опуская ведра в снег, расплакалась. Не навзрыд, как плачут от горькой обиды в детстве, а почти беззвучно. Убрала красной варежкой слезинки, потускнев сразу лицом. Что последует теперь, Витька не знал, но он вдруг понял, что Галина все сейчас сведет к всепрощающей шутке, которая может окончательно разрушить все на свете, все их непонятные для него отношения.
— Галя, прости. Я не хотел.
— Не хотел. Не надо так. Тебе не личат такие слова.
От проруби они шли вместе. Витька чуть впереди по тропинке к бане Ерохиных, где встретила Матрена, приветив добрым словом: «Ай да помощник! Спасибо, паренек!»
В полутьме баньки было еще морозно, и, приняв из рук Галины ведра с водой, наполнив сразу полкадушки, он ткнулся в холодную щеку девушки:
— Давай уедем вместе, убежим из Нефедовки? Я подговорю Лохмача, он отвезет нас ночью до большака. Давай уедем. Будем вместе, всегда вместе.
— Что ты говоришь! Сумасшедший. Да как же…
Но она не досказала, потому что в предбанник спустилась Матрена с горстью сухой щепы на подтопку, и Галина шагнула навстречу матери…
Бани поспели к сумеркам, к поре, когда красное солнышко, выпав из облаков, медленно тонуло в зубчатых вершинах тайги, когда опять похолодало, и теплый парок, прорываясь из щелястых предбанников, куржавел на лету, оседая на венцах углов игольчатой изморозью.
Алексей Тимофеевич Батраков хоть и устал за дорогу — ездил по делам к зоотехнику совхоза, — но проверил свою баню сам, окатил кипятком полок и стены, заварил в тазике березовые веники, послал сынишку, что приехал из школы на выходной, за парнями.
Лохмач сразу полез париться. Зашваркал себя по спине, заухал, запокрякивал, наконец пристроил веник под голову, замолол несуразное:
— Кулды баба, кулды дед, заколдованный билет!.. Подкинь-ка, Володька, черепок, — отдышавшись, попросил он сверху. — Не берет!
Володя, прежде чем «подкинуть черепок», накапал в ковшик каких-то капель из пузырька, так что в бане запахло лекарством, надвинул на голову старый Никифоров треух, облачился в рыбацкие верхонки и только потом опрокинул ковш с водой в боковую амбразуру печки. Оттуда выбросилось змеиное шипение, горячий пепел, и Лохмач, как ужаленный, сиганул вниз.
— Силосов недоделанный, озверел, что ли? Как перелобаню вдоль телятины! — Лохмач пострадал сегодня вторично.
— Я хотел как лучше, — потупился Володя.
Витька понял, в чем дело, расхохотался.
— Кулды баба-а!..
В этот момент вошли в баню Никифор с Акрамом.
— Знать-то, натираньем пахнет, — повел острым носом Никифор.
Он занес замигавшую в пару лампу, озарив на груди Лохмача свирепого орла, терзающего хрупкую лань.
— Эк тебя разукрасили, Александр, — «прокряхтел Никифор, присаживаясь на лавку, Лохмач не унимался, отчитывал Володю, и при каждом движении мускулов Лохмачевой груди наколотый орел грозно шевелил крыльями, еще больше свирепел, глубже всаживал когти в несчастную жертву. Но Лохмач не умеет подолгу сердиться, да и урон он понес незначительный — немного покраснел бок, так что, наконец успокоясь, миролюбиво обратился к Володе: тот все еще виновато мял в руках брезентовые верхонки.
— Ты, пугало? Намешал-то что в ковшик? Хорошо пахнет.
— Это от простуды. Эвкалиптовые капли, — ожил Володя. — В римских банях употребляли как самое надежное средство. И я, ребята, хотел сделать приятное.
— Ладно, мойся, гладиатор! — разрешил Лохмач, намыливая патлатую шевелюру.
Мылись, шумно пофыркивая, почти не разговаривая, обходясь несколькими обычными банными фразами, как-то: «подай мыло», «потри спину», «ополосни» — или вовсе уж неприметными междометиями, из которых только и можно сделать заключение, что всякие прочие неприятности — ничто по сравнению с радостью деревенской бани, после которой и дряхлые старушенции приосаниваются, что тебе молодые!
Потом опять лазили на полок по очереди. Володя, стараясь замаслить Лохмача, растратил весь пузырек с эвкалиптом, хлестался в вольном жару в шапке и рукавичках. Витька высидел на полке вместе с Никифором, который парился так, что тщедушный Акрам не выдюжил, выстрелил в предбанник.
Под конец, когда парни и Никифор уже одевались, Батраков привел Шурку — конюха. Тот было завопил: «Воды не оставили», но никто не отозвался. Расслабевшие, умиротворенные, выползали на свежий воздух, где сгущался уже плотный вечер.
— Эхе-хе, жись наша бекова! — как-то по-стариковски произнес Лохмач и дурашливо поддал плечом Володю. — Верно, гладиатор? — Ему, видно, понравилось звонкое словцо, но Володя не нашелся с ответом.
— Да запахнись ты, Александр, а то лихоманку подхватишь, — озабоченно заметил Никифор. И Лохмач хохотнул:
— Подхватишь тут… Я бы рад хоть лихоманку, хоть малярию. Вон Витька подхватил, да у него перехватили.
— Слушай, ты? Помолчи! — Витька вспыхнул, взъерошился. Но Сашка Лохмач тут же забыл, о чем говорил, потому что — тормошил уже обессиленного баней Акрама. На Лохмача сердиться бесполезно…
Уже нетрудно предположить, как бухнутся на матрацы в горнице Володя с Акрамом, не помечтав положенного часа, убойно заснут. И даже Лохмач, напрочь забраковав ночной поход в Еланку, помотавшись маятником по дому, тоже как-нибудь успокоится. Разве Никифор не усидит, отправится к Соломатиным, да и то ненадолго. И только Витька, замыслив сегодня встретить Галину, когда она пойдет с вечерней дойки, засидится у стылого окошка, да припоздает из бани Шурка — конюх, бормоча свои недовольства.
