Паскаль Киньяр - Тайная жизнь
В показаниях маршальского суда XVII и XVIII веков обрюхаченная девица нередко утверждает, что совратитель застал ее врасплох. С ее стороны это, возможно, вовсе и не ложь, и не бессмысленное лицемерие, и не притворство.
Возможно, молодые люди ничего плохого не хотели: просто шли вместе (со-итие по-латыни «co-ire») да и сбились с пути.
*Завороженность покоится на двух словах: край — и перехлест через край.
Каждый вечер перед храмом Пестума море выплескивалось во тьму.
Мы каждый вечер спускались.
Там в морском воздухе под шум моря мы любили ужинать.
Перед ужином, попивая вино, мы смотрели, как ближе к горизонту, на неразличимой линии утеса, море бледнеет.
И в этой красоте мы принимались за ужин.
*Ритмы ночи и дня, так же как ритмы волн и приливов, сочетаются, прилаживаются друг к другу, дробятся, вздрагивают, выплескиваются на берег, возобновляются.
*Громада океана не имеет формы. Это колыбель всего, что не имеет формы, вот почему по ней проверяются все ощущения. Они растворяются в океане бесформенной массой — ведь у них, совсем как у моря, нет скелета, — отступают и возвращаются, точно океанские волны. А потом опять выплескиваются за кромку прибоя. Все, что растворено внутри нас, здесь обретает форму и беспредельно расширяется. Все, что внутри нас бессвязно и неясно, оживает от его смутного прикосновения.
Смутное, смутное море.
Волны, как сообщающиеся сосуды, сглаживают уровень воды, тело и море переливаются друг в друга и достигают равновесия, бесконечно выплескиваясь и никогда не возвращаясь в тот единственный изначальный источник, который заманивает их, смыкает их объятие. Море — это изначальность.
*Чувства происходят от настроений, а настроения — от обмена между облаками, и оттенками, и клочьями тумана, которые встарь носились между первым океаном и первым солнцем — задолго до того, как воздвиглась суша и завелась животная, телесная жизнь.
*Каждый вечер мы с М. спускались по бесконечным лестницам с утеса. Внезапно мы выходили к древней насыпи, и песчаный берег и ночь поглощали море.
Взбираясь на бурый и темно-серый песок, волны отбрасывали на него черную тень, похожую на верхнюю челюсть доисторического животного, и закапывали эту тень в песок, а потом отступали и снова бросали ее вперед, и тень перерождалась во тьму, не имевшую ничего общего с ночью.
Я чувствовал, что теперь и в моей жизни появилась какая-то забегающая вперед тень.
Я внимательно разглядывал тени от порождавших их волн.
Глава пятнадцатая
Fascina
Почему древние римляне устанавливали fascinum[47] на всех уличных углах, на крышах, у входа в каждую комнату, у подножия светильников, на посуде, на побрякушках, на украшениях — повсюду?
Хранители открывали для нас запасники в музейных подвалах — там, в пыли и во мраке, были свалены эти амулеты.
Почему им так хотелось скрыть от взглядов публики эти экспонаты, почему всех так веселила их непристойность, и связанные с ними суеверия, и даже их количество?
Зачем эти торчащие штуки, притягивающие взгляд, как будто у людей нет своих собственных, прихотливых и непокорных?
Следует искать объяснения во времени.
Что есть время? Три измерения, существующие в языке. Однако органы речи изначально не ведают времени. В этом зазоре и возникает память: ребенок словно появляется на свет преждевременно, но помнит о существовании, которое он уже вел. Таков первый аргумент. Признаки пола не считаются со временем. И их присутствие, как и их непроизвольные повадки, ошеломляет или смущает нас, как будто у нас вдруг отросли ископаемые, звериные, нечеловеческие, доисторические органы. Когда я вспоминаю Ван Эйка и Баха, я не вижу между ними большой разницы, хотя их разделяют столетия. Мне хотелось бы быть учеником Сэмимару[48]. Мне хотелось бы быть аккомпаниатором Перселла. Но мне приходится думать о них по отдельности, чтобы различить время, пространство, слезы, хриплый голос, печальный звук басовой струны, которые их разделяют.
Мне хотелось бы истолочь краски в самшитовой чаше и протянуть ее Мастеру из Флемаля[49].
Такая простота хуже воровства, она оскорбляет даже самое невинное, то, что бесхитростно торчит в резком свете, отбрасывая смертельно резкую тень.
<…>
*Всегда существует зона невидимого. Наш взгляд идет в единственном направлении. Как бы мы ни оглядывались, нам никогда не увидеть, даже поставив встык все на свете зеркала заднего вида, создавшую нас сцену, которая манит нас и в которой нас еще нет. Мало того, что недостает какой-то частицы образа. Мало того, что недостает какой-то частицы тела. И не одно ведь тело, а два, которые о нас не имеют понятия. Нас от них отделяют различия, которых нам никогда не преодолеть: во-первых, не превозмочь разделяющего нас расстояния, а во-вторых, особенностей, присущих другому полу. Получается тройная невозможность плюс отрезок времени, постоянно увеличивающийся, еще день, еще ночь, еще час — огромный пласт времени, которое переживет нас и которому нас будет не хватать.
*1. Частица образа взывает к зрению, но ее никогда не увидать.
2. Частица тела привлекает. Она завораживает, но не остается такой, какой показалась. Fascinus очень зависим от времени; во-первых, он является взору именно благодаря своей метаморфозе; во-вторых, новая восставшая форма сохраняется недолго, а потому оказывается редким зрелищем.
3. Объятие сцепляет призывный образ с частицей манящей плоти, но фрагменты эти, в отличие от символов, никогда не совпадают, не соединяются, как соединились бы, если бы некогда были оторваны от одного тела. Они не вполне сцепляются друг с другом, и любовники размыкают объятия.
<…>
*У объятия есть единственная буква (или: символ), за которую можно зацепиться. У души нет такой littera. На дне завороженных мечтой глаз — мечтой, которую зрение и язык отражают там в пространстве, которое их присутствие растягивает в мозгу, — нет litteratura, алфавита, в котором можно было бы развернуть послание запечатления (импринтинга). То есть свои божественные имена. Свои sidera.
Прочесть это послание.
*В «Аде» Данте (V, 131) Паоло и Франческа вместе читают «Ланселота». Любовь определяется как двойное объятие: объятие речи и объятие молчания.
Это объятие умолкнувшей речи.
В этом его связь с опытом любви, поскольку это любовь к чтению.
Вот сюрприз, который я вынес из размышлений о любви: я открыл важнейшее сходство между опытом любви и опытом чтения.
Та же утрата устной традиции.
Та же внутренняя речь.
Паоло да Малатеста и Франческа свидетельствуют о том же, о чем Абеляр и Элоиза (когда она обучается чтению у Абеляра).
*Чтобы сказать «читать», древние греки употребляли глагол anagignôskô. Для древних греков «читать» буквально означает «узнавать то, чего ждешь». Читать по звездам — это ждать смены времен года. (По-гречески kairos[50] означает «время года». А помимо времени года, kairos означает весну всего на свете. Ждать времени «икс», когда проклевываются ростки, когда из полового органа возникает, расцветает головка (kara), ждать благоприятного момента для возрождения, отслеживая его по годовому пути ночных светил.)
*Все неполное, раздробленное, вожделеющее притягивает к себе то, чему его недостает и о чем оно мечтает. Рыбьи кости, фрагменты, осколки глиняной посуды, кусочки пазла, челюсти во время животной завороженности выполняют функцию наживки. Припоминание — это охота на то, чего недостает. Припоминание, проверка памяти, взгляд назад — это и есть знание. Это еще и чувство, вроде обоняния, или дальнего зрения, или сна. Память, чувствуя, по обрывкам восстанавливает то, что от нее ускользало. Тут тебе и недосягаемые vetera[51], тут и погребенные мертвецы. Обломкам, осколкам удается удержать в своем плену часть утрат. Подчас за хребет утраты цепляется стонущее привидение из прошлого, смешиваются ржавчина и кровь, душа роняет карминную каплю в снег у ног рыцаря, мечтающего о женщине, в объятиях которой он совершенно забывался и которую совсем позабыл.
Этот хребет — выпавшее из жизни мгновение, в котором сталкиваются два мира.
*Прошлое мертвое и прошлое живое. Промежуток между двумя мирами — пограничная полоса, где смешиваются будущее и место, где вы родились. Я всего лишь осколок древнеримской четырехугольной таблички, который ищет своего места, крича от голода по тому, чего ему недостает. История и память так же полярны, так же враждебны друг другу, как сундук с игрушками и здравый смысл. Как книжный шкаф и мысль. На чердаке хранится всякая всячина; там мертвые осколки, игрушечная шарманка, пыль. Чердак, сундук, книжный шкаф не ощущают ничего из живого прошлого, еще молчаливого, еще не рожденного из темноты источника, из того прошлого, которое еще может вернуться под нежданным натиском изголодавшейся памяти.
