Венди Герра - Все уезжают

На радио присылают письма с волосами, взятыми с лобка, и отпечатками губ на бумаге. Девушки подкарауливают ведущих у выхода и, когда их видят, как правило, разочаровываются. Однажды на передачу позвонила женщина и сказала: «Сегодня у меня такой ужасный день, Маурисио», на что он ответил: «Примите горячий душ и послушайте диск, который я для вас сейчас поставлю».

Действительно, радио очень помогает одиноким — оно помогает сотворить мир фантазии посреди окружающей нас грубой действительности. Мауро делает вид, что радиостудия — это такое супергламурное место, откуда якобы виден весь город, хотя на самом деле они работают в тесной и темной клетушке, откуда даже улица не видна. Он придумал, будто у него есть фонарь, которым он подает сигналы жителям окрестных домов, и те ему отвечают. Все это рождается у него в голове, а сейчас заключено в черную коробочку на моей кровати, ибо радио — это иллюзия. Тому, что ты говоришь, верят все, кроме нас, рожденных на радио. Мы с Маурисио симпатизируем друг другу, но мама не позволяет мне даже взглянуть на него лишний раз. Она говорит, что у него есть талант и он добьется того, чего хочет, потому что умеет трудиться.

В этот вечер он посвятил безымянной «юной особе» песню Хоакина Сабины и Луиса Эдуардо Ауте[21] «Затмение моря». Не знаю, имел ли он в виду меня, но в этом-то и прелесть радио: хотя ты сейчас далеко от дома, хотя, возможно, все это не имеет к тебе никакого отношения, ты воспринимаешь его как свое, и оно звучит для тебя.

Сегодня в газете написали,Что умерла женщина, которую я знал,Что «Атлетик» на своем поле проиграл,Что утром в Париже выпал снег,Что партию контрабандной коки украли,Что Рыбам и Водолеям Уготованы уксус и мед,Что Европарламент поддержал без колебанийЗаконопроект об упразднении желаний,Что вакцина против СПИДа оказалась неудачной,Что закончился провалом на Луне переворотИ тому подобное.Но в сегодняшней газете ничего не говоритсяОб этой темной страсти, об этом коричневом понедельнике,О непристойном запахе рома, пропитавшем твою кожу,О том, что рассвет пахнет дешевым одеколоном,Об этой комнате без чулок, без поцелуев и прочих затей,Об августовском холоде, пробирающем до костей,Пронзительном, как скальпель.Сегодня, любовь моя, как всегдаВ газете ничего не сказано ни о тебе, ни обо мне.Сегодня, любовь моя, так же как вчера и всегда,В газете не сказано о тебе,В газете не сказано о тебе,В газете не сказано ни о тебе, ни обо мне.Сегодня по радио передали,Что найден мертвый ребенок, и этим ребенком был я,Что кто-то выложил кучу монетЗа фальшивую акварель Дали,Что биржа упала до небес,Что шлюхи продолжают забастовку в Москве,Что начался прилив по воле чародея,Что завтра будет расстрелян Иисус из Иудеи,Что увеличилась озоновая дыра и гибнет природа,Что современный человек есть прародитель обезьяныДвухтысячного года.Сегодня, любовь моя, как всегда…

Спасибо, Мауро. Только бы не отключили свет, пока я записываю слова этой композиции и думаю о тебе. У Гаваны свои времена года, и каждое из них связано с какой-то песней. Я это вижу и чувствую. Я заношу их в мой Дневник, чтобы они от меня не отделились.

Из-за дверей доносятся жуткие крики лейтенанта. Убираю Дневник. Слышу чей-то мужской голос. Выключаю приемник.

Еще очень рано, а я этой ночью совсем не спала. Предрассветный город безлюден; в туннеле на обратном пути нам встречаются редкие машины.

Вчера вечером произошло ужасное событие: на глазах у всех была сожжена книга Лопеса Дурана.

Лусия отказалась подчиниться лейтенанту Роландо и была избита в офицерской комнате. Она находилась там вдвоем с лейтенантом, и мы ничего не могли сделать. Дела обстоят очень скверно, потому что Лусия, которая казалась безответной дурочкой, защищалась до последнего и даже пустила в ход ногти. Нас обеих выгнали со сборов. Ее родители везут меня домой. То, что произошло вчера вечером, история долгая, и я даже не знаю, с чего начать. Вид у Лусии такой, словно она вот-вот умрет: каждые пять минут мы останавливаемся, и ее рвет. Ее мать плачет не переставая. Отец всю дорогу молчит. У него сложное положение, ведь он военный, полковник.

Возвращаюсь домой без приемника и без книги Лопеса Дурана. Мама скажет, что предупреждала меня, и не захочет выслушивать аргументы, которые я приготовила в свою защиту. Назовет меня снобкой за то, что я отдала почитать книгу, сама ее не дочитав. Она сто раз предупреждала, что нельзя брать эту книгу с собой на сборы.

Лейтенант просто зверь — у Лусии синяки по всему телу. От военных порядков мы с ней освободились, но главные проблемы у нас впереди.

Учащаяся отделения музыки и двое учащихся отделения изобразительного искусства вызваны на Дисциплинарный совет Национальной школы искусств.

Это наша троица, какое совпадение.

На военные сборы Алан не ездил — его оставили красить школу. Дайте голую стену Алану Гутьерресу и приготовьтесь к последствиям. По своему составу Совет напоминал строгий трибунал. В него вошли самые посредственные, самые серые преподаватели — они-то, единственные, кто готов участвовать в подобных вещах, опаснее всего.

После того как лейтенант на разных ярусах одной и той же койки обнаружил радиоприемник и роман Лопеса Дурана, Лусия и я тогда же ночью вернулись домой. До сих пор я была не в состоянии об этом писать. Случившееся воспринималось как кошмар.

Мы согласились прийти на Дисциплинарный совет, ибо в противном случае нам оставалось бы только навсегда распрощаться со школой.

Алан выразил свою давнюю навязчивую идею, написав на стене: «И снова да здравствует револю!», что, по его мнению, является призывом вдохнуть новую жизнь в то, что не только не умерло, но даже еще не завершилось. Обстоятельства сложились как нельзя хуже. Всем нам, одному за другим, в самое ближайшее время исполнится по семнадцать лет, к нам уже можно относиться как к взрослым и ничего не прощать. Мы слишком на виду, слишком юные, чтобы нас судили, но и слишком взрослые, чтобы простили.

Я в панике — ужасно боюсь, что им придет в голову отправить нас в такую же школу, как в Крусесе, где исправляют подростков. Алан с Лусией даже представить себе не могут, что это такое! Но, наверное, лучше жить, не сознавая, что может тебя ожидать. Хотя Алану это прекрасно подходит: ему нравится все запретное, он обожает риск, а его лучшие воспоминания связаны с пребыванием в полицейском отделении. Конечно, за него есть кому заступиться; это не то что я, «покойник без скорбящих», как любит выражаться мама. Вот я и снова перед судом. Вроде бы должна привыкнуть, но какое там! А ведь я наизусть знаю все, что за этим последует. Я не курю, как Алан, чтобы как-то успокоиться, и не собираюсь лить слезы по углам, как это делает Лусия. Зато у меня есть мой Дневник, которому можно поведать все и освободиться таким образом от гнетущего чувства.

Моя мать даже не подумала прийти. Ей такие вещи не нравятся. Она высказалась так: с неприятностями, которые возникли у меня из-за того, что я ее не послушалась, я должна разбираться сама. Родители Лусии, конечно, тут как тут, а отец Алана ожидает, когда его вызовут, в машине (это в его стиле: неизменно обаятельный, любезный, он спокойно что-то читает, и, кажется, случись сейчас конец света, он и бровью не поведет). Не знаю, здороваться с ним или нет. Он идет сюда.

Докончу позже…

…Алан просто герой.

Хотя он хочет мною командовать и повышает на меня голос, хотя он единственный, из-за кого я плачу, но — что правда, то правда — он наш герой, и нет смысла скрывать это от себя. Попросту говоря, мы все трое были виновны, каждый по-своему. Лусии нечего было сказать в свою защиту — она так и не призналась, что книгу ей дала я. Моя вина состояла в том, что я слушала радио в военном общежитии. Алан находился в худшем положении, чем мы, поскольку его поступок относился к области «идейно-эстетического», но он хорошо знал, что ни один из членов Совета с их убогими умишками не в силах с ним тягаться.

Вначале выступила мать Лусии. Она призналась, что Лопес Дуран — ее отец, и сказала, что дочь стала жертвой обычного любопытства, нормального для любого подростка, желающего узнать про свое прошлое. Потом ее отец заявил, что ему как военному было неприятно узнать о попытках дочери «воскресить этот труп».

После всего этого я приготовилась к сожжению на костре, так как, разумеется, призналась бы, что книга моя; не хватало еще, чтобы этим вопросом продолжали мучить Лусию — она и так натерпелась. Мне же, кроме школы, нечего терять. Родная мать меня не осудит так, как это сделал в отношении Лусии ее отец, бессердечный тип, даже не заикнувшийся о том, что его дочь подверглась избиению.