Джон Апдайк - Деревни
— Ну да, конечно, и мы на крылышках, как у ангелов, полетим на луну, — презрительно фыркнул Джейк.
Компания дружно навалилась на него. «Не пахнет ли тут антисемитизмом?» — подумал Оуэн; но казалось — Лоуэнталь сам нарывается на оскорбление этой своей напористостью.
— Использование ленточных полупроводников имеет свои пределы, — продолжал Джейк. — Ленты нельзя делать очень тонкими. Материя сопротивляется на молекулярном уровне. Посмотрим правде в глаза, мальчики и девочки. В сущности, вычислительные машины — это гигантские металлические монстры, пожирающие электрическую энергию, и потому настолько дорогие, что их может приобрести только один потребитель — государство. Да еще дядя Сэм. Взгляните на УНИВАК. Компания «Рэнд» понаделала с десяток таких ящиков, а теперь не может продать их. Они так нагреваются, что туда надо закладывать сухой лед.
— И тем не менее, — мягко вступил Оуэн, интонацией подражая Филлис, — на УНИВАКе предсказали победу Эйзенхауэра над Стивенсоном, причем на самой ранней стадии предвыборной кампании. Телевизионщики знали результаты расчетов, но на экраны их не вывели.
— Расчеты результатов выборов — это был рекламный трюк со стороны производителя, — парировал Джейк.
— П-первые аэропланы т-тоже выпускались д-для рекламы? — разгорячился Бобби Спрок, чувствуя, что Джейк не находит веских аргументов. — А п-первые автомобили? А т-телефонные аппараты здесь, в Б-бостоне?
— Аналоговые вычислительные машины я еще понимаю, — заявил Джейк. Заикание оппонента давало ему возможность собраться с мыслями. — Усилители, дифференциаторы — вот что такое электронная инженерия. А эти цифровые устройства, основанные на двоичной системе, — игрушка. Не намного сложнее ходиков.
— Джейкоб, ну не смеши, — без улыбки заметила Филлис. Ее фамильярный тон подтверждал подозрения Оуэна: эти двое связаны не просто дружескими отношениями. У него снова от ревности закололо сердце. В этой тесной компании, сгрудившейся за столиком с остатками китайских блюд, пахнущих соевым соусом, она была как отрицательный полюс в электрической цепи высокого напряжения. Этот вывод не пошатнул его веру в то, что отныне его жизнь потечет в русле, прокладываемом этой девушкой.
То, что она существовала и до того, как попалась ему на глаза, что у нее и без него было множество поклонников, привело бы его в полнейшее смятение, если бы он не был инструментом в руках всемогущей Природы. Независимо от того, что они думали и говорили, их тела знали: они должны произвести на свет хороших детей. Они оба были существа странные, дети, выбирающиеся из убежища на свет божий, наделенные особой гордостью, даровитые, но отчужденные от других. Они словно обещали начать новый род, непорванную цепочку, идущую от родителей и прародителей. Нет, у него не было причин ревновать Филлис. Как известно из компьютерной техники, прошлое — это банк данных, откуда черпают необходимое для настоящих расчетов. Когда они наконец остались наедине, Оуэн не требовал, чтобы Филлис рассказывала о себе больше, чем сама считала нужным. Она и сама не стала этого делать.
— Что тебе сказать? Ну, ходила посидеть за чашечкой кофе с парнем из отделения проективной геометрии, но это было прошлой весной. Понятия не имею, почему он решил, что я перед ним в долгу. Ни о чем таком речи не было.
— Откуда ты это знаешь? Он это говорил, что ты перед ним в долгу?
— Он шлет мне письма с угрозами. Злится, что я не хочу с ним встречаться. А теперь еще злится из-за тебя.
— Из-за меня? — Оуэн был польщен — и напуган. Желудок чутко реагировал на эти несовместимые состояния. — Почему именно из-за меня? Я просто из твоей компании и не высовываюсь.
— Как тебе сказать… — протянула Филлис. — Он считает, что ты высовываешься. — Будь Филлис сейчас в его объятиях, она прижалась бы к нему еще теснее, чтобы избавиться от запутанных связей, которые принесла ей и, похоже, ему ее неброская красота. — И он, конечно, прав. У нас с тобой не как у других — гораздо серьезнее.
— Правда? — Его организм снова стал переваривать несовместимости. Он жаждал жить полной жизнью, однако боялся. Куда проще перевернуться на другой бок и спать дальше. — Хорошо, но что же нам делать с тем парнем — как его?
— Ральф.
— Пусть будет Ральф. Но как можно тревожиться из-за кого-то с таким именем? Все Ральфы — пузатые пивные бочки.
— Нет, он не такой. Низковат, правда, но не толстый, не рыхлый. Занимается боксом, чтобы быть в форме. В одном письме угрожал расквасить мне физиономию.
— О Господи! Твое прелестное личико?
Оуэну казалось, что кожа у Филлис тоньше, чем у других, она за несколько минут покрывалась легким загаром, и румянец, вспыхнувший от смущения, не сходил с ее щек целый час. Малейшее прикосновение Оуэна мгновенно отзывалось во всех нервных окончаниях по всему ее телу.
Вот и сейчас Филлис покраснела, покраснели даже опушенные веки.
— Знаешь, он тоже так написал — «прелестное личико». Написал, что на нем останутся шрамы, и я никогда его не забуду.
— Занимался бы лучше своей проективной геометрией!
Впоследствии Оуэн пытался вспомнить, где происходил этот их разговор. Администрация института неохотно предоставляла отдельные комнаты даже женатым парам. Институтские хозяйственники не знали, что делать им с женским полом, куда селить. Нескольких студенток поместили напротив, за рекой, в доме номер 120 на Бай-стейт-роуд. Потом под спальни отвели часть Бексли-Холла. И там, и здесь комната Филлис была в глубине помещения, и Оуэн не имел туда доступа. Зато в доме номер 120 была огромная приемная с покрытыми ситцем диванами по углам, и над ними высокие торшеры с тремя переключениями, так что при желании свет уменьшался до интимного полумрака. Сидели и лежали здесь вперемежку, не заботясь о перманентах и зачесах. В старейших университетах Новой Англии еще не перешли на джинсы, и парни тогда ходили в белых брюках и носили вязаные галстуки. У девушек были жемчужные подвески в ушах и свитера пастельных тонов — такие мягкие, что, казалось, в руках просто таяли.
И лишь на последнем курсе, когда Филлис перебралась в дом родителей неподалеку от Гарден-стрит, они смогли оставаться одни, но это было позже, гораздо позже, после того как Ральф Финнеран нагнал страху на Филлис.
— Человек он неглупый, вот только характер у него тяжелый и агрессивный, — говорила Филлис. — И что еще хуже — любит выставлять всех подряд непроходимыми тупицами. А сам из простой семьи, жил в Уорчестере. И вот один раз заезжает он за мной в День благодарения. Но у людей не праздник был на уме, а футбол. Встречались две лучшие команды старшеклассников с промышленных окраин. За одну команду играл его племянник. Он и меня потащил на стадион. Хотя погода была зверская. Играли действительно азартно. Его племянник даже травму получил. После этого футбола я решила: пора с этим кончать!
Оуэн поддакивал, но Филлис не обращала на него внимания: казалось, она вся была в том холодном осеннем дне.
— Ральф вырос в католической семье. Хотя и не придавал никакого значения тому, что, по его мнению, было человеческой иллюзией. И тем не менее однажды он говорит: «Мы воспитаем наших детей в католическом духе». Я, конечно, остолбенела, а он весь почернел от злости. Он такой страшный, когда злится.
И она попыталась изобразить на своем точеном личике злую физиономию Ральфа — словно в хрустальный бокал плеснули дешевого пива. Оуэн в тысячный раз подумал: как же ему повезло, что она рядом, пусть это и не навсегда. Он постоянно чему-то учился у нее.
— А я? — спросил он. — Я тоже серая неотесанная личность?
— Оуэн, не напрашивайся на комплименты. Ты у нас Птица.
Когда Филлис была девочкой, они с подружками по Букингемской школе надумали поделить всех людей на три типа: Птицы, Лошади и Сладкие Булочки. Оуэн никак не мог взять в толк разницу между ними — как не мог понять странного ритуала, который Филлис начала проделывать в тринадцать лет: если ей не спалось, она начинала с религиозным тщанием вглядываться по очереди в каждый из четырех углов на потолке. Это значило для нее нечто большее, чем она могла или хотела сказать.
— Маленький серый воробышек, — уточнил он, — чик-чирик?
— Нет, конечно, — возразила Филлис, плотно сжав ненакрашенные губы так, что вокруг них появились морщинки, — сосредоточенный, торжественный вид, который он обожал. — Это называется «гримасничать», — ответила она, когда он любовно описал ей эту ее рожицу; и сказала ему: — Скорее это большая сильная птица, которая весь день парит в воздухе, пока не кидается растерзать добычу.
— О, дорогая. Какой я страшный.
— Не страшнее, чем кто бы то ни было. «Убивай, убивай, убивай, убивай, убивай, убивай», — это из Шекспира, — пояснила она и добавила: — Подумай, сколько микробов ты губишь, когда просто полощешь рот.
