Григорий Рыскин - Новый американец
Однажды премьер Косыгин заглянул в Калининград.
– А вот это, Алексей Николаевич, замок прусских королей. Изображен на знамени прусского землячества. Хотим снести.
– Поступайте по усмотрению.
То был смертный приговор.
* * *Мы с Мишкой Адлером снимали второй этаж готического особняка на улице Каштановая Аллея. Просыпались от невнятного сухого стука. Зеленые круглые ежи падали с деревьев, раскалывались об асфальт, из них выкатывались лакированные тяжеленькие каштаны. Туман стлался в яблоневых садах. Оттуда доносился волчий рык и звон цепи немецкой овчарки.
Мишка был мне как брат. Мы вскакивали с постелей поутру и бежали умываться через холодный коридор, повесив полотенца на детородные колышки, мощно выпиравшие из солдатских трусов.
Нас швыряет из стороны в сторону в узкоколейном трамвайчике меж особняков с колоннами, чугунным литьем оград. Уцелевшие остатки Европы в золотых рамах осенних деревьев. Завтрак в ресторане, среди рыбацких сетей, чучел невиданных рыб. У нас денег куры не клюют. Гонорары на радио, телевидении, из партийной газеты. И это помимо зарплаты и гонораров в молодежке. Копченый угорь, черная икра, колумбийский кофе. Мы первостатейные клиенты, щедрые на чаевые.
Мишка откидывается в кресле, сытый, розовый, довольный. Затягивается сигаретой, щурится, расслабляется, как спринтер перед стартом. Вот сейчас рванет, вдарит по клавишам «Эрики», выдаст, не разгибаясь до самого обеда.
– А ведь у нас хорошая футбольная команда подобралась, – говорит он, – ты Пеле, я Гарринча, Карп – Вава. Только вот центральный хреновый.
Сказать об Адлере «спортивный журналист» – значит ничего не сказать. Мишка был чокнутый. На трибуне стадиона он завывал, потрясал кулаками, рвал клочья из бороды. Однажды во время всесоюзных соревнований по ручному мячу Адлер вырвался на поле и стал давать указания судье. Два милиционера вывели его со стадиона. Адлер не сопротивлялся. Но, удаленный с позором, Мишка объявился по ту сторону забора и продолжал инструктировать судью.
Самое интересное, что сам он ни разу в жизни не сделал утреннюю гимнастику, не умел плавать, не мог подтянуться на перекладине. Но это к делу не относилось. Утром, развернув партийную газету, читатель обнаруживал на второй полосе его статью о проблемах спортивного движения в самом западном городе страны, на четвертой – футбольный репортаж. Последняя полоса молодежки была неизменно его. Вечером, когда мы пили кофе в кафе «Ромашка», из динамика над головой звучал знакомый напористый голос. Его псевдонимы были пернаты. Он предпочитал крупных задиристых птиц: Андрей Петухов, Антон Ястребов, Тарас Беркут.
Адлер являлся в редакцию в восемь и ударял по клавишам. Голова его парила в клубах табачного дыма, внутри у него клокотало.
– Вулкан, – говорил Валера Голубев, – вулкан.
У Валеры зубы как снег, борода – вороное руно, улыбка Ивана-царевича. Телефон в Валерином отделе отключен: девицы одолевают. Он явился в Калининград из нищей северной деревушки. Валера писал трудно, к сроку не поспевал. От его очерков пахло парным молоком, надрезанным картофельным клубнем, навозом. Но редактор требовал строкажа. Становилось взрывоопасно. Но, может, никакого взрыва не произошло бы, если б не Карп. Карп дружил с Архитектором. Они даже внешне были похожи: борода, свитер, трубка. У Архитектора была ИДЕЯ:
– Они хотят уничтожить замок, потому что он не вписывается в их идеологическую схему. Попробуем вписать. В пробоины вставляем стеклянные колпаки. Символ прусского милитаризма станет музеем антимилитаризма.
Однажды Карп положил на редакторский стол очерк:
«Они бегут из Москвы и Ленинграда в Ташкент и Ашхабад, на приволье расчищенных пустырей. Они выбивают дефицитную облицовку, ночуют на стройках, получают инфаркты в сорок. Цемент, скрепляющий кирпичи воплощенных проектов, замешан на крови. Но все-таки это архитектура, а не унылая отсидка где-нибудь в Мос-, Ленпроекте, где под началом тяжеловесного авторитета чувствуешь себя как кирпич под двутавровой балкой. Они объявились и в Калининграде, где все еще немало пустырей…»
Дальше шло описание замечательного проекта. Авдей передал очерк в обком, где он был приобщен к личному делу Карпа. Вот тогда-то все и началось.
Мы взбунтовались на профсоюзном собрании, бросились, как восставшие солдаты на генерала, и стали срывать с него эполеты. Авдеев был бледен.
– Перед этим собранием, – сказал Сол, – я перечитал «Принципы производительности» Эмерсона. Руководитель прежде всего консультант, а не барин.
– Нам нужен играющий тренер, – сказал Адлер, – на лед должны выходить все.
– Если сравнивать газету с тяжелым бревном, – сказал Карп, скрипнув зубами, – то все мы подставили под бревно плечи. Редактор ухватился и повис.
– Наибом должен быть тот, у кого острее шашка, – сказал я.
Авдеев только вертел маленькой фарфоровой головой, потом стал медленно вытягиваться надо мной.
– В-в-в-ам б-б-б-ыл оказан королевский прием.
Забыл сказать, Авдеев был заика. Мне стало жаль его. Нехорошо, когда все на одного. Сол зачитал резолюцию: «Просить обком комсомола сменить редактора».
Утром ввалился комсомольский вождь. Расселся, широко расставил ноги в яловых сапогах, уперся в крепкие ляжки ладонями. Все обкомовские, даже женщины, были в яловых сапогах. Оттого что ездили по селам, где переселенцы из Белоруссии порушили немецкую дренажную систему; и вот теперь утопали в грязи.
– Так, значит, номенклатуру увольняете, – сказал вождь, – вот полюбуйтесь.
Вытащил из кожаной папки с медной бляхой машинописный лист, пустил по кругу: «Студенты, замку королей, памятнику европейской архитектуры, угрожают взрывом. Подписывайте письма протеста в обком и ЦК. Оргкомитет».
– Эта листовка перехвачена комсомольцами Технологического института. И знаете, кто ее распространял? Сотрудники газеты, Карпенко с Голубевым.
Карп мгновенно взмок, Валера побледнел, и от этого его борода стала грифельной.
– Вы, – сказал вождь, – решили лапоть на луну забросить, а он свалился вам на голову. Не ссыте против ветра, дорогие товарищи.
В тогдашней нашей жизни был знобящий сюжет. Мы устроили свой двадцатый съезд, потому что верили: демократия расширяется. Мы верили в справедливость Москвы. И вот мы летим наискось через страну. Я – в «Комсомолку», Карп – в «Известия». С аэродрома на такси – на улицу Правды, в дом «Правды». Узкий коридор «Комсомолки», запах пыльного ковролина. В кабинете бородатый толстяк в сером свитере мрачный, как лесной выворотень. Строгает на газетку деревянную чурку сапожным ножом.
– Из Кёнигсберга?
– А как догадались?
– По глупому выражению лица.
– Нет, в самом деле?
– Ну вы даете.
– А про замок известно?
Выворотень смотрел с насмешливым любопытством.
– Подожди, сейчас Васька придет.
Пришел Васька, в полосатом мятом пиджаке, хитрое калмыцкое лицо, мощная загорелая лысина. Воронежский мужик явился в Москву русскую природу спасать. Три Васькины книги – высший пилотаж. Будто новый Глеб Успенский народился.
Молчит, постукивает широкими пальцами по лакированной столешнице.
– А может, ему в «Советскую Россию»? – сказал Выворотень.
– Да не удержим мы, пойми. Кукарекнем, а не рассветет. Они партия. Да что мы в самом-то деле! Они вон русским храмам все маковки посшибали, а тут какой-то тевтонский замок.
Кабинет пошатнулся от могучей Васькиной матерщины.
Я вернулся ни с чем. Карп – с надеждой.
– Был у Симонова. Дал записку к Почивалину, в «Известия». Хороший мужик Симонов, жаль, что бездарный.
Очерк в защиту замка был написан, набран и рассыпан по звонку из ЦК.
Мне снился странный сон. Цветной. Зеленая горячая струя медленно течет промежду лопаток. Упираюсь носом в плечо, принюхиваюсь, просыпаюсь от отвратительного запаха лесных клопов.
Зеленые танки ползли по королевской горе. У башни тринадцатого века зеленые чернопогонники возились с пожарной выдвижной лестницей. Черный солдат втащил на верхотуру стальной трос. Одному не в подъем. Они выдвигают еще лестницу и еще. Три чернопогонника пытаются накинуть на башню стальную петлю. Они почему-то решили поначалу повалить башню, прежде чем взорвать.
* * *Нас с Карпом нежданно вызвали на бюро обкома. Все обкомовские были в яловых сапогах и говорили тоном, не терпящим возражений…
– В своем новогоднем репортаже вы называете немецкого поэта Фридриха Шиллера почетным гражданином Калининграда. Грубая политическая ошибка.
– Фридрих Шиллер, – прохрипел я, – ненавидел милитаризм. Он написал: «Обнимитесь, миллионы, поцелуй Вселенной всей».
– Кстати о Вселенной. Разве вам неизвестно, что почетным гражданином Калининграда является наш земляк Алексей Леонов, космонавт, впервые вышедший в открытый космос?
– Но разве у города не может быть двух почетных граждан: Фридрих Шиллер и Алексей Леонов?
