Дмитрий Быков - Остромов, или Ученик чародея

Он очнулся, увидел медленный белый рассвет и дядино небритое, мученическое лицо с открытым ртом. Во сне все переставали притворяться, и видно было, чего им стоила жизнь. Даня неудержимо и беззвучно заплакал, перестав притворяться взрослым, и с облегчением от слез пришел сон.

Глава третья

Семнадцатого апреля Остромов встал бодро, да и распогодилось. Как все сенситивы, он сильно зависел от погоды. Давешняя хмурость куда только делась. Подоконник был тесно заставлен всякой дрянью, но с тем большим напором хлестал в форточку лимонный луч. Теща еще похрапывала за лиловой занавеской. Иные старики вскакивают чем свет, спать хочет ленивая юность, а старость чувствует, что скоро выспится, ловит всякое мгновеньице, сидит поутру перед чайником, смотрит в окно, раскладывает пасьянс. Но у тещи не было сил, и она спала. Жена, в сущности, была такая же квашня. Как ее хватило на побег, непостижимо. Верно, опять прислонилась к чужой воле, оплела ее плющом.

Остромов поприседал на правой ноге, потом на левой, уперев руки в твердые бока, радуясь, что коленки не хрустят. Неслышно попрыгал. Для сорока пяти было прекрасно. Противны влажные, жирные люди, не могущие себя блюсти. О какой душевной чистоте говорить тому, в ком нет физической собранности? Прихватив несессер, скользнул в ванную; мимо, по коридору, с важным сопением прошагал соседский второступенник, свинячий нос, уши торчком. Те самые Корытовы. Остромов по системе Зеленского растерся ледяной водой, начав с шеи (пробуждение первой чакры), перейдя на плечи (пятая малая), наконец подставил под струю ступни (там не было чакр, одно кровообращение). Тщательно выбрил кадык и щеки, радуясь остроте золингеновского Robert Klaas’а, счастливо приобретенного у тифлисского армянина: армянин мастерски брил барашка, оставляя потешные бачки, — Остромов во всяком деле ценил артистизм, в коммерции же особенно. Картину всякий напишет художественно, ты бритву продай так, чтобы шевельнулось эстетическое! Из зеркала смотрел свежий, бледно-розовый джентльмен, чей вид внушал почтенье и доверье в нужной пропорции: никогда не нужно слишком вызывать на откровенности, заболтают так, что не будешь знать, куда деться.

— Дитя мое, — строго сказал Остромов, — доверьтесь мне.

Сказано, однако, было так, чтобы хотелось не довериться, а прислониться, возможно, отдаться.

— Ну, ну, — отечески сказал Остромов. — Без слез. Со слезами мы теряем энергию кундалини.

Сейчас бедная девочка разинет рот, а мы небрежно, легкими касаниями покажем путь, которым энергия кундалини поднимается отсюда вот сюда.

— Я желал бы особенно подчеркнуть, — сказал Остромов внушительно, — что цели нашей, именно нашей ложи никогда не расходились с целями советской власти.

Товарищ Осипов слушал внимательно.

— И потому, — сказал Остромов, подчеркивая второстепенные слова, как всякий, кто желает запутать собеседника, — именно потому — я полагаю — сегодня советская власть могла бы использовать… разумеется, по своему усмотрению…

Осипов насторожился.

— Ту информацию, — поспешил добавить Остромов, — которую охотно предоставила бы наша ложа. При условии, разумеется, что до определенного момента…

В дверь постучали.

— Попрошу вас не отвлекать! — стальным голосом ответил Остромов. За дверью послышалось шарканье: перепуганная Корытова спешила восвояси.

— Я продолжаю, — небрежно сказал Остромов. — Ихь шпрахе вайтер. Я хотел бы, Фридрих Иванович, выкупить у вас эти канделябры.

Клингенмайер покачал головой: это не продается.

— Понимаю, — поджал губы Остромов. — В таком случае я желал бы взять у вас эти канделябры.

Клингенмайер чуть улыбнулся: это было другое дело.

— Разумеется, я их верну, если только вещь не узнает владельца, — вежливо улыбнулся Остромов. Клингенмайер приподнял бровь.

— Да, да, — кивнул Остромов. — Вы можете думать что угодно, но не можете же вы отрицать, что граф Бетгер возвращался уже трижды и всякий раз опознавал свои вещи. У меня есть основания ожидать четвертого его возвращения.

Клингенмайер не знал, свести все на шутку или поверить. Старик соскучился по интересным чудакам. Обстановка располагала, в комнате будет темнеть, мы приурочим к вечеру.

— Кстати, Филипп Алексеевич, — заметил Остромов как бы между прочим, — не продадите ли мне этот портрет?

— Зачем вам эта подделка, — буркнул Филипп Алексеевич, или не буркнул, или, напротив, обхватил раритет двумя руками, вскричав «Никогда». В зависимости от этого Остромов изобразил изумление знатока, пораженного пренебрежением к столь редкой вещи, и снисходительность ценителя, не понимающего, как можно цепляться за такую дрянь. Снисходительность удалась лучше.

— На это только ваша воля, — сказал он бесцветно, — но вещь эта может навлечь на своего владельца известные неприятности, и я подумал, что в месте более надежном…

Филипп Алексеевич все не решался расстаться со своим сокровищем.

— Не смею задерживать, — сухо сказал Остромов. — Кстати, мой ангел, — нежно улыбнулся он, — не пройтись ли нам хоть на острова?

Филипп Алексеевич потрясенно замахал руками и распался. Вместо него лупоглазо уставилась Марья.

— А что вас так удивляет? Или вы думаете, что мы, призраки, бестелесны?

Разумеется, она так и думала.

— О нет, — зловеще сказал Остромов. — Мы слишком, слишком телесны… и конечное наше освобождение невозможно без одной крошечной условности, которая, увы, зависит только от вас.

Она уже догадалась, но еще колебалась.

— Да, да, — сказал Остромов. — Именно это. И кстати, нет ли у вас Силезиуса «Трех оснований божественной цельности»?

Ломов, кряхтя, полез на третий ярус. Остромов подхватил тяжелый баул с добычей и вышел из ванной. Репетиция окончилась, других встреч на сегодня не было.

В кухне хлопотливо хлопотала хлопотунья Соболева. Остромов потянул носом рыбный смрад и торжественно сказал: «Божественно». Соболева подняла измученные глаза.

— Как почивали? — спросила она подобострастно.

— Благодарю вас, — кивнул Остромов, обдав ее свежестью лоригана. — Позвольте вручить вам это.

Он раскрыл несессер и вынул пакет сухой травки.

— С этим, — добавил он, — природный запах усилится, но лишь в приятной своей компоненте. Все, что относится до низких стихий, осядет.

Соболева робко взяла пакет и понюхала.

— Кавказские травы сунели, — небрежно сказал Остромов. — Берите, мне поставляют.

— Чайку, — искательно предложила Соболева.

— Охотно, охотно. Благодарствуйте.

Он выпил блеклого чаю, рассуждая со старухой о том, как невыносима стала в трамваях публика, как невозможно среди нее находиться тонко чувствующему человеку, — про себя посмеиваясь: так тебе, старая дура. Небось в оны времена взглядом бы не удостоила. Потрясись теперь в трамваях, и пусть тебя локтями пихают комсомолки. Остромов вообразил яблочный, с ямочкой локоток комсомолки. Прежде всего обзавестись постоянной отдушиной, без этого голод станет глядеть из глаз, и впечатление испортится.

Одевался быстро, но внимательно. Человек неопытный и недалекий для утреннего визита оделся бы официальней некуда, все эти костюмы, — но не было способа верней погубить дело, как явившись к молодому сановнику при полном параде. Мягкая серебристая куртка — вот что тут требовалось: облик посланника из дальних миров. Неизменная синяя шапочка довершала впечатление. При первых поступлениях, однако, следовало купить брюки. Гардероб его был на той грани, когда благородная скромность уступает место неявной поношенности; Остромов чувствовал эту грань и вообще улавливал переходы.

— Тещинька, — проворковал он.

Колода заворочалась.

— Буду к вечеру, — предупредил Остромов.

— Не позже восьми, ради бога, — она боялась теперь всего. Поздний визит, скандал.

— Я раньше обернусь.

Улица встретила его блеском луж, воробьиным захлебывающимся ором, трамвайным звоном. Проклятая Азия не знала трамваев — он теперь только понял, какое счастье чувствовать содрогание дома, близ которого проезжает лаковый сын цивилизации. Первым делом Осипов. Товарищ Осипов отправлял свои обязанности на бывшей Морской, ныне Герцена, в доме, против которого Остромов гащивал когда-то у изумительно страстной медички; она и в медички-то, кажется, пошла, чтобы видеть и трогать чужую наготу. Это соседство показалось ему добрым знаком. Если товарищ Осипов полюбит его так же бескорыстно, дело пойдет.

Кабинет товарища Осипова располагался на третьем этаже свежекрашенного зеленого особняка. Остромов смиренно предъявил красноармейцу паспорт и рекомендательное письмо — «Подателю сего Б. Остромову прошу содействовать. Зам. пред. СО ГПУ Огранов» — и переждал, покамест о нем доложили по внутренней связи. Особняк был телефонирован насквозь, хорошо, однако, поставлено. Ждать пришлось минуты три.