Алан Маршалл - Я умею прыгать через лужи. Рассказы. Легенды

Если бы только сиделка Конрад могла видеть меня верхом на Кейт!

Глава 8

Моя нога от колена до лодыжки находилась теперь в лубке, а бедра и ступню освободили от гипса. Боль прошла, и мне уже больше не хотелось умереть.

Я слышал, как доктор Робертсон говорил старшей сестре:

— Кость срастается медленно. Кровообращение в этой ноге вялое.

В другой раз он ей сказал:

— Мальчик бледен… Ему надо бывать на солнце. Вывозите его каждый день в кресле на воздух… Хочешь покататься в кресле? — спросил он меня.

Я онемел от радости.

После обеда сестра поставила у моей кровати кресло на колесах. Увидев выражение моего лица, она засмеялась.

— Теперь можешь кататься наперегонки с Папашей, — сказала она. — Приподымись, я обхвачу тебя рукой.

Она перенесла меня в кресло и осторожно опустила мои ноги, пока они не коснулись сплетенной из камыша нижней части кресла. Однако до подставки, выдвинутой в виде полочки, они не доставали и беспомощно болтались.

Я смотрел на подставку, огорченный тем, что мои ноги оказались слишком короткими. Ведь это будет мешать мне во время колясочных гонок. Однако я утешился, решив, что отец изготовит подставку, которую я смогу достать ногами, — а руки у меня сильные.

Своими руками я гордился. Я схватился за деревянный обод колеса, но тут у меня закружилась голова, и я дал сестре вывезти меня через дверь палаты в коридор, а оттуда — наружу, в лучезарный мир.

Когда мы выезжали из дверей, ведущих в сад, свежий, прозрачный воздух и солнечный свет обрушились на меня и затопили могучим потоком. Я выпрямился в кресле, встречая эту голубизну, этот блеск и этот душистый ветер, словно ловец жемчуга, только что вынырнувший из морских глубин.

Ведь целых три месяца я ни разу не видел облаков и не чувствовал прикосновения солнечных лучей. Теперь все это вернулось ко мне, родившись заново, став еще лучше, сверкая и сияя, обогатившись новыми качествами, которых раньше я не замечал.

Сестра оставила меня на солнышке подле молодых дубков, и, хотя ветра не было, я услышал, как они шепчутся между собой — отец рассказывал, что они делают это всегда.

Я никак не мог понять, что произошло с миром, пока я болел, почему он так изменился. Я смотрел на собаку, трусившую по улице, по ту сторону высокой решетки. Никогда еще не видел я такой замечательной собаки; как мне хотелось ее погладить, как приятно было бы повозиться с ней. Вот подал голос серый дрозд — это был подарок мне. Я смотрел на гравий под колесами кресла. Каждое зернышко имело свой цвет, и тут их лежали миллионы, образуя причудливые холмики и овражки. Иные зернышки затерялись в траве, окаймлявшей дорожку, и над ними нежно склонялись стебельки травы.

До меня доносились крики игравших детей и цоканье конских копыт. Залаяла собака, и над притихшими домами послышался гудок проходившего вдалеке поезда.

Листва дубков свисала, словно нерасчесанные волосы, и сквозь нее я мог видеть небо. Листья эвкалиптов блестели, отбрасывая солнечные зайчики; моим глазам, отвыкшим от такого яркого света, было больно смотреть на них.

Я опустил голову, закрыл глаза, и солнце обвилось вокруг меня, словно чьи-то руки.

Через некоторое время я принялся за опыты над креслом; я брался за обод, как это делал Папаша, и пытался вращать колеса, но они слишком глубоко уходили в песок, а края дорожки были выложены камнями.

Тогда меня заинтересовало другое — на какое расстояние сумею я плюнуть. Я знал мальчика, который умел плевать через дорогу, но у него не было переднего зуба. Я ощупал свои зубы — ни один из них даже не шатался.

Я внимательно осмотрел дубки и решил, что могу взобраться на все, за исключением одного, который, впрочем, не стоил того, чтобы на него взбираться.

Вскоре на улице показался мальчик. Проходя мимо решетки, он колотил палкой по прутьям; следом за ним шла коричневая собака. Этого мальчика я знал, его звали Джордж; каждый приемный день он приходил со своей матерью в больницу. Он часто дарил мне разные вещи: детские журналы, картинки от папиросных коробок, иногда леденцы. Он мне нравился, потому что умел охотиться на кроликов, и еще потому, что у него был хорек. Кроме того, он был добрый.

— Я бы принес тебе много всякой всячины, — как-то сказал он, — но мне не разрешают.

Его собаку звали Снайп, и она была так мала, что пролезала в кроличью нору, но, по словам Джорджа, она могла выдержать схватку с любым противником, если только ее не одолевали хитростью.

Кто хочет охотиться на кроликов так, чтобы был толк, тот должен иметь хорошую собаку, — таково было одно из убеждений Джорджа.

Я соглашался с ним, но считал, что неплохо иметь борзую. Если мать разрешит ее держать.

Это соответствовало представлениям Джорджа о борзых. Он с мрачным видом сообщил мне:

— Женщины не любят борзых.

Его наблюдения совпадали с моими.

Джорджа я считал очень умным и рассказал о нем матери.

— Он хороший мальчик, — сказала она.

На этот счет у меня были свои сомнения, и, во всяком случае, я надеялся, что он не слишком уж хороший.

— Я не люблю неженок, а ты? — спросил я его потом. Это была проверка.

— Нет, черт возьми, — ответил он.

Ответ был вполне удовлетворительный, и я заключил, что он не такой уж хороший, как думала моя мать.

Увидев его по ту сторону ограды, я страшно обрадовался.

— Как дела, Джордж? — крикнул я.

— Ничего, — ответил он, — но мать сказала, чтобы я шел прямо домой и нигде не задерживался.

— А-а, — протянул я с огорчением.

— У меня есть леденцы, — сообщил он мне таким тоном, словно речь шла о самых обыденных вещах.

— Какие?

— «Лондонская смесь».

— Это, по-моему, самые лучшие. А есть там такие круглые, знаешь, обсыпанные?

— Нет, — сказал Джордж, — такие я уже съел.

— Да неужели? — прошептал я, неожиданно очень расстроившись.

— Подойди к забору, и я дам тебе все, что осталось, — предложил он. — Я больше не хочу. У нас дома их дополна.

Мне никогда и в голову бы не пришло отказаться от такого предложения, однако мои попытки привстать ни к чему не привели, и я сказал ему:

— Я пока не могу ходить. Меня все еще лечат. Подошел бы, но нога в лубке.

— Хорошо, тогда я брошу их тебе через забор, — заявил он.

— Спасибо, Джордж.

Джордж отошел к дороге, чтобы иметь место для разбега. Я смотрел на него с одобрением. Такие приготовления, по всем правилам, несомненно, доказывали, что Джордж отлично постиг искусство метания.

Он измерил взглядом дистанцию, расправил плечи.

— На! Лови! — крикнул он.

Он начал разбег изящным подскоком — сразу было видно мастера, — сделал три крупных шага и метнул кулек. Любая девчонка метнула бы лучше.

— Я поскользнулся, — объяснил Джордж раздраженно, — моя проклятая нога поскользнулась.

Я не заметил, чтобы Джордж поскользнулся, но не могло быть сомнения, что он поскользнулся, и притом очень сильно.

Я смотрел на кулек с леденцами, лежащий в траве в восьми ярдах от меня.

— Послушай, — сказал я, — не мог бы ты зайти сюда и подать их мне?

— Нет, — ответил Джордж, — мать дожидается сала, чтобы варить обед. Она велела мне нигде не задерживаться. А леденцы пусть лежат. Завтра я тебе их достану. Никто их не тронет. Ей-ей, я должен идти.

— Ладно, — сказал я, покорившись судьбе, — ничего не поделаешь.

— Что ж, я пошел! — крикнул Джордж. — Завтра увидимся.

— Пока.

— Пока, Джордж, — ответил я рассеянно.

Я смотрел на леденцы и старался придумать, как до них добраться.

Леденцы доставляли мне величайшее наслаждение. Отец всегда брал меня с собой в лавку, когда рассчитывался за месяц.

Лавочник, вручая отцу расписку, обращался ко мне:

— А теперь, молодой человек, чем тебя угостить? Я знаю — леденцами. Ну-с, пошарим по полкам.

Он свертывал кулечек из белой бумаги, наполнял его леденцами и отдавал мне, после чего я произносил:

— Спасибо, мистер Симмонс.

Раньше чем съесть конфеты или посмотреть на них, я любил подержать их в руке. Ощущать под пальцами их твердые очертания, зная, что каждая маленькая выпуклость — это конфета, чувствовать их тяжесть на ладони — все это обещало так много, что я хотел сначала насладиться предвкушением. Придя домой, я всегда делился конфетами с Мэри.

Леденцы были очень вкусными, но мне всегда разрешали есть их, пока не опустеет кулек. Это немного снижало их ценность, так как тем самым мне словно давали понять, что взрослые ими не особенно дорожат.

Дорогие конфеты мне давали только попробовать. Однажды отец купил трехпенсовую плитку молочного шоколада, и мать дала Мэри и мне по маленькому квадратику. Шоколад таял во рту, и вкус его был так восхитителен, что я часто вспоминал о том, как я ел шоколад, словно о каком-то важном событии.