Владимир Якименко - Сочинение
«Ну вот, совсем один, — думал Серёжа. — Исчезнуть бы, перестать существовать на время. Или ещё лучше — заболеть». Лежишь себе спокойненько в постели — ни тебе Демьянов, ни сочинений. А стоит, приподнявшись на локте, прокричать слабым голосом в сторону двери одно коротенькое: «Пить!» — как тут же прибегут и станут у постели мать, отец, бабушка. И лица их склонятся над тобой — сама предупредительность, сама любовь и сострадание. И, глядя на них, так вдруг станет жалко себя…
— Горелов! — прервал его мысли чей-то повелительный окрик.
Серёжа обернулся. Следом за ним от школьных ворот вдоль забора шла математичка Клара Викторовна, их классный руководитель. Точнее, не шла — летела, по обыкновению своему, склонившись чуть вперёд, как бегун, согнув в локтях руки, с пухлой сумочкой под мышкой, из которой торчали вперемежку задачники, тетради, жёлтенький носовой платок. Полы зимнего пальто её, застёгнутого на одну среднюю пуговицу, разлетались по сторонам чёрными крыльями.
Клара Викторовна всегда куда-нибудь бежала, словно был ей отпущен на жизнь до обидного короткий срок и она, догадываясь об этом, боялась чего-то не успеть, не досказать, не кончить. Ей до всего было дело: она переживала из-за невкусного обеда («Разве можно кормить этим детей?!»), она дежурила в раздевалке, чтобы перехватить прогульщиков, она организовывала турпоходы с ночёвкой, поездки в Клин, в Ясную Поляну, автобусные экскурсии в Ленинград, классные вечера, литературные диспуты, математические викторины… Она дважды в неделю проводила факультативы и до ночи просиживала на дополнительных с отстающими.
Клара Викторовна уходила из школы последней. Ей мало было уроков, да что там уроков, ей мало было дня, она прихватывала вечер, она могла бы работать и всю ночь, если бы не общепринятые нормы.
— Горелов, ты почему не был на репетиции? — поравнявшись с Серёжей, первым делом проговорила Клара Викторовна своим обычным резким, на срыве голосом, готовым вот-вот перейти в пронзительный крик.
И только тут — ведь начисто вылетело из головы — Серёжа вспомнил, что действительно завтра поэтический вечер в школе. Он должен читать Вознесенского. А после официальной части будут танцы. Макс обещал приехать со своим ансамблем.
— Я забыл, — сказал Серёжа тихо.
— Ты — забыл, Фонарёв — забыл, Серёгина — забыла! И так — полкласса. Что же получается, я одна должна за всех всё помнить, всё делать, всё успевать?
Клара Викторовна на шаг опередила его. Она семенила теперь прямо перед ним, натыкаясь спиной на забор, по-козьи подскакивая на прямых ногах. Это было её особенностью, разговаривая, заглядывать собеседнику в лицо.
— Вы, как наши нянечки, привыкли… (Клара Викторович не переносила школьных нянечек по одной простой причине: каждый вечер они любыми способами стремились выпроводить её из класса, где она занималась с отстающими, чтобы закрыть наконец школу на ночь и обрести свободу.) Да-да, как наши уважаемые нянечки. Придут, отсидят несколько часов недвижно, сложа руки на животе, и побыстрее домой, ничего не сделав. На обязанности свои им наплевать. Попробуйте-ка нарушить их покой, если они, кроме себя, не видят никого. Но зарплату получают исправно. Так и вы. Ни знания вас не интересуют по-настоящему, ни жизнь класса. Отсидел от сих до сих. И ладно. И за это ещё надеетесь получить хороший аттестат. Нет, нужно не бояться ставить двойки, снижать поведение до неудовлетворительного…
Клара Викторовна, закашлявшись, внезапно остановилась. Серёжа едва не опрокинул её. В испуге ухватил за плечи руками, придержал показавшуюся вдруг необычайно тоненькой и хрупкой математичку. Так и застыли на миг, невольно прижавшись друг к другу. Сам собою исчез пьедестал, на котором постоянно, как и все учителя, Клара Викторовна возвышалась над ними, бронзовела недосягаемо. Впервые Серёжа увидел совсем близко её лицо. Чёрная меховая шапочка съехала на ухо, выбились из-под неё две прядки негустых каштановых волос, и от этого лицо Клары Викторовны стало по-детски беспомощным. И ещё — нездоровая бледность щёк, слегка припухшие веки, красноватый нос, кончик которого чуть-чуть шелушился.
— Совсем расклеилась я, — сказала смущённо и с каким-то тайным удивлением Клара Викторовна, словно со стороны глядела на происходящее и всё никак не могла поверить. — Кажется иногда, споткнёшься, упадёшь и… конец. — Щёки её порозовели, наливаясь краснотой, и от румянца глаза заблестели особенно ярко. — А мне хворать нельзя. У меня дома мать парализованная лежит, а сиделка только до восьми вечера. И сынишка шестилетний… — Клара Викторовна достала из сумочки носовой платок. А Серёжа стоял перед ней истуканом, смотрел и слушал оцепенело, с приоткрытым ртом: так не вязалась теперешняя Клара с той, привычной, которую они успели изучить насквозь за столько лет. — Да вы ещё, класс ваш, каждый день мне сюрпризы… На прошлой неделе приходила мать Демьянова Вити, плачет… Понять ничего невозможно. Пробовала сама с Витей поговорить — молчит, и лицо пустое. Боюсь за него, и, знаешь, где-то в душе обидно. Надеялась, верила… Ведь способности поразительные. — Клара Викторовна ступила шаг назад, из рассеянного света в синий сумрак, слегка разбавленный белизной, отчего, фигурка её в чёрном, в талию пальто очертилась чётко, становясь на вид как-то плотнее, крепче. Голос её задрожал потерянно на высокой ноте и, не удержавшись, сорвался, перешёл в крик. И Клара Викторовна, теперешняя, обернулась прежней — решительной, деятельной Кларой. — Ничего, вы меня ещё не знаете! Я его за уши вытащу. Всех на ноги подниму! Дайте мне только разобраться. — И стихла. Выступило из синевы побледневшее вновь до прозрачности тонкое лицо, собранное, как в мозаике, всё из остреньких уголков — острый носик, острый подбородок и губы тонкие, остренькие. И опять стояла перед Серёжей ещё молодая, но смертельно уставшая, больная женщина. И глядела на него беспокойными глазами. — Что происходит с классом? Витя, Алёша Голубчиков… И меня вы не любите. За что? Объясни мне, Серёжа.
Никогда ещё ни один из учителей не разговаривал так с Серёжей. Тем более Клара… Казалось, на время они поменялись местами, такое было у неё растерянное и вместе с тем вопрошающее лицо.
Но Серёжа молчал. Разве мог он доходчиво объяснить Кларе: чем больше старается она делать полезного для класса, тем сильнее возрастает среди ребят нелюбовь к ней, ширится скрытое недовольство. «Умотала всех своими идеями, мероприятиями. Суетится… Больше других надо? То ли дело раньше со старушкой Александрой…» И вдруг захотелось рассказать обо всём: о Маркизе, о Демьяне, о Пашке-Упыре, о том, что жить уже невмоготу, потому что во двор вечером не выйдешь, во дворе Демьян с дружками; Ленку Звездину на вечере танцевать не пригласишь — Демьян сказал: «Подойдёшь к ней — убью»; и ещё это проклятое сочинение. В школу идти нет сил, дома оставаться — тоже. Всё равно рано или поздно…
«Что же мне делать, Клара Викторовна?» — чуть не закричал он. Но пересилил себя, стал говорить о том, что в классе нет теперь прежней дружбы, все чужие друг другу, каждый занят только собой, а на остальных наплевать. Пустился в рассуждения об эгоизме — непонятые им, мёртвые слова.
Клара Викторовна не перебивала, слушала внимательно и даже иногда одобрительно кивала. И Серёжа, вдохновляясь, чувствовал себя почти наставником Клары, ужасно взрослым, знающим жизнь, умудрённым её нелёгким, горьким опытом.
Так, разговаривая, прошли до автобусной остановки, встали под деревьями на заледеневшем грязно-сизом бугорке у бровки дороги: видно, когда чистили её широкими скребками уборочные машины, намели. Вскоре показался автобус. С усталым вздохом распахнулись двери. В последний раз оглянулась Клара Викторовна. Лицо её в лимонном тёплом свете, который шёл от фонарей, и от луны, и от огней в окнах соседнего дома, стало мягким, грустно-задумчивым и уже нереальным каким-то. Автобус тронулся, и остался Серёжа один на пустой остановке. Стоял и слушал, как осина с протяжным скрипом прижималась к серому столбу с лампочкой на верхушке, точно жаловалась горько, по-стариковски, искала опоры и поддержки, и из теней их, соединявшихся на снегу причудливым образом, рождались смутно-голубые, колышущиеся очертания женщины, баюкающей ребёнка.
Часть вторая
1
Ночью Серёжа спал плохо: внутри у него, казалось, всё горело, спина, ладони, шея покрывались отвратительным липким потом. Часто он вскакивал с постели и, стуча босыми пятками, бегал на кухню пить холодную воду из синего с белыми щеками чайничка. Не помогало. Подушка была нестерпимо, до тошноты горячей, и простыня горячей, и одеяло.
И опять стоило только закрыть глаза, начинала лезть в голову невообразимейшая чепуха: из зелёных призрачных пятен, которые, то ширясь, то исчезая, скользили по потолку, возникал неведомый холм. И душный запах прогретой солнцем травы. И он на холме, а вокруг незнакомые парни — лица, нависая, белели неразличимо. Шаг за шагом наступали, теснили к краю обрыва. Ближе, ближе… За спиной пропасть, чернота бездонная, непроглядная, пустота, ничто. Закричал Серёжа в последней надежде отчаянно. И… увидел Макса.
