Андреа Де Карло - О нас троих
Она как-то зашла ко мне в гости, в перерыве между съемками — у нее было меньше часа, — усталая, возбужденная и, как всегда, одолеваемая сотней мыслей одновременно. Но мои картины ей понравились: глаза у нее заблестели, она сказала:
— У тебя талант. Иди вперед, не останавливайся. Когда я закончу с фильмом, мы покажем твои работы нужным людям. Устроим выставку.
Через две минуты ее уже не было; из окна я видел, как она села на видавший виды мопед своего брата и, подскакивая на брусчатой мостовой, умчалась по проспекту.
Всякий раз, когда я заканчивал очередную картину и отступал на пару шагов посмотреть, что получилось, я казался себе уже не таким никчемным, как раньше. Я надеялся, что Мизия это заметит и изменит свое мнение обо мне; надеялся, что рано или поздно она увидит во мне не просто друга, а что-то более интересное и сложное.
Я зашел пообедать к матери, она до отвала накормила меня лазаньей, жарким, картофельным пюре, напоила шипучим красным вином, а потом спросила, чем я собираюсь заниматься после университета.
— Рисовать, — сказал я.
Она в замешательстве посмотрела на меня и сказала:
— Я имела в виду работу.
— Я тоже, — ответил я.
— Рисование — это не работа, — сказала она.
Еще несколько недель назад я, наверно, стал бы оправдываться или вилять, но сейчас я все время чувствовал на себе настойчивый и ироничный взгляд Мизии.
— Работа, — сказал я.
— Работа значит то, чем ты зарабатываешь на жизнь, Ливио. Ты окончил университет, и я не собираюсь давать тебе деньги, чтобы ты бездельничал, — сказала она.
— Я больше не хочу брать у тебя деньги, мама. Я хочу жить своим трудом, — сказал я, доел сабайон[16] и вернулся домой в еще большей решимости взяться за кисти и краски.
Я зашел пообедать к бабушке, на кухонном столе меня ждали две маленьких пиццы и два сэндвича, купленные за десять минут до моего прихода в баре на углу. Мы сидели на табуретках и ели, она проглядывала материалы исследования о возможных тромботических осложнениях при приеме противозачаточных таблеток, проведенного факультетом эпидемиологии Мичиганского университета, потом сказала:
— Ты на себя не похож, Ливио. Дерганый какой-то.
— Я рисую. Большие картины темперой. Очень яркие.
— Девушка есть? — спросила бабушка, внимательно глядя на меня через бифокальные очки.
— Нет, — слишком поспешно ответил я. — Или да. Но она просто подруга, между нами ничего нет.
— Оно и видно, — сказала бабушка, уткнувшись в свою статью, напечатанную мельчайшим шрифтом.
— Я уже скоро пойду, — сказал я.
— Будешь растворимый кофе? — спросила бабушка.
Я зашел домой к Вальтеру Панкаро повидать Мизию и Марко, мне показалось, что они еще сильнее увлечены своей игрой в зеркальные отражения, что они стали еще более отчаянными, сверхвосприимчивыми и сумасшедшими. Марко отпустил длинную бороду, одежда его была мятой — теперь он жил один, ее некому было гладить; он махал руками и кричал своим звучным, низким голосом, переставлял камеру с какой-то странной, новой для него сноровкой хищника, охотящегося на образы. В его присутствии Мизия становилась похожей на кошку, дикую и ручную, гибкую и порывистую, послушную и непредсказуемую; она по-прежнему будила и питала его воображение.
Увидев меня, она сразу, со свойственной ей порывистостью, подошла поздороваться; спросила, рисую ли я.
— Очень много, — сказал я.
— Только не бросай, пожалуйста, — сказала она.
— Даже не подумаю, — сказал я.
Зато для Марко не существовало ничего, кроме фильма: он поздоровался со мной так, словно не совсем узнал, и через две секунды уже направился в другую точку съемочной площадки, что-то или кого-то проверять, подгонять, организовывать.
Я побыл у них недолго и вернулся домой рисовать. После этой встречи я полностью отдался работе, руки трудились без участия головы, я рисовал, как одержимый, как маньяк, под двойной альбом Doors, мелодия «When the music’s over»[17] звучала снова и снова, звуки Хаммонда[18] бурлили и кипели у меня в ушах, и я начинал верить, что тоже нашел способ уйти от заданной наперед, стоячей жизни.
16
За три с половиной недели непрерывной работы я написал темперой на бумаге около тридцати больших картин, а съемки фильма Марко закончились. Мизия позвонила мне в одиннадцать вечера: «Такое странное чувство. Мы так долго жили словно в управляемом сне, где ты сам решаешь, что будет дальше, и все остальное неважно. А теперь все кончилось, все там, на пленке, и мы даже не знаем, увидит ли ее кто-нибудь».
На следующий день она зашла ко мне, беспокойная, бледная, исхудавшая. Я показал свои новые картины, и они ей понравились еще больше прежних; она сказала: «Вот видишь, это все было у тебя внутри, надо было только начать». Она явно была рада за меня, рада моим успехам; ее восторг передался мне, от возбуждения я не мог ни секунды устоять на месте и носился по комнате.
Мы пошли перекусить в пиццерию. Мизия говорила без умолку, неудержимый поток энергии, питавший ее во время съемок, бурлил с той же силой и подчинял себе все вокруг. Казалось, она наделена волшебной силой, позволяющей справляться с любыми трудностями, делать людей лучше, убыстрять ход времени.
Но она была расстроена окончанием съемок и беспокоилась из-за Марко, который пока еще толком не знал, что делать с отснятым материалом. Во флорентийской мастерской ей дважды продлевали отпуск, но теперь и он подошел к концу; она разругалась с братом, превратившим их миланскую квартиру в свинарник, и поссорилась с отцом, который звонил ей только затем, чтобы поиздеваться над новоявленной актрисой.
Мизия сказала, что мои картины непременно надо показать какому-нибудь галеристу; она достала из кармана небольшой список художественных галерей, адреса которых нашла в телефонном справочнике и переписала своим каллиграфическим почерком. Такой она была во всем: наивной и практичной; тонкая интуиция в ней сочеталась с самой обычной надеждой и с такой жизненной силой, что невозможно было понять, где начинается одно и заканчивается другое.
На следующий день, взяв папку с подборкой моих картин темперой, мы вместе обошли несколько галерей в центре города. Мизия сказала, что лучше не договариваться о встрече заранее, по телефону, нам обязательно откажут, поэтому мы просто ходили по адресам из ее списка и спрашивали владельца или управляющего. Говорила всегда она, это не обсуждалось, просто каждый раз перед дверью она повторяла: «Я сама все сделаю, ты ведь художник».
Владельцы галерей и управляющие в недоумении взирали на странную пару: я, лохматый и непропорциональный, и красавица Мизия в роли моего настойчивого агента и соратницы. Как она и велела, я стоял рядом и строил из себя художника: смотрел на ее профиль, пока она говорила, жестикулируя и глядя собеседникам в глаза. Я привык видеть ее в центре внимания, странно было думать, что она так старается ради меня. О моих картинах она говорила четко, без отступлений и преувеличений, и это действовало на удивление безотказно. Владельцы галерей и управляющие слушали ее гораздо внимательнее, чем слушали бы меня, их не только привлекала красота Мизии, но и обескураживала искренняя, ненавязчивая убежденность, звучавшая в ее словах. Потом они говорили, что момент сейчас неподходящий, но они обязательно подумают, хотя ясно было, что никто ни о чем думать не будет: ясно было, что в них нет ни капли любопытства, ни капли интереса ко всему, что выходит за рамки долгосрочных торговых операций. Каждый раз, снова оказавшись на улице с моей папкой в руках, мы переводили дух после напряженных усилий, которых стоили нам наши роли, и начинали хохотать. Мизия говорила: «Вычеркиваем из списка»; говорила: «Хитрый нудный ублюдок»; спрашивала: «Как ты думаешь, здесь что-нибудь получится?» и качала головой. Мы выходили разочарованные и сердитые, даже если нам предлагали зайти в другой раз, шагали по тротуару, вечер еще был по-мартовски холодный, и так хотелось стряхнуть навалившуюся на нас обманчивую, удушливую вялость, что мы пускались бежать, толкались, смеялись. Это было удивительное состояние, рождавшееся из негодования и веселья, из сообщничества и разочарования, и дружбы, и ненасытной жажды чудес, и живого, теплого чувства близости.
За два вечера мы обошли почти все крупные галереи из нашего списка, да и мелкие тоже, но ничего не добились. Мизия была в бешенстве. Я отвез ее к поезду во Флоренцию, и по дороге она не могла думать ни о чем другом. Говорила: «И это при том, что на выставках и в каталогах сплошная дрянь без малейшего намека на талант; сплошные подражания, подделки, тысячные копии одного и того же». Говорила: «В этой стране можно чего-то достичь только по знакомству и не веря в то, что ты делаешь».
